Дирин П.П. История Лейб-Гвардии Семёновского полка.

Глава XXVI. Изследование причин безпорядков 1820 года.

Влияние походов 1813—1815 годов на гвардию. — Значение гвардии после походов. — Начальствующия лица. — Генерал Васильчиков. — Генерал Потемкин. — Полковник Шварц. — Начало неудовольствий. — Смотры одиночные и по десяткам. — Меры взысканий. — Вольныя работы. — Подробности безпорядков. — Оправдание. — Мнения о причинах происшествия. — Последствия. — Заключение.

Описывая октябрьское событие; мы старались, по возможности, придерживаться источников, наиболее заслуживающих доверия и безпристрастных и, вместе с тем, исключить из описания всякую критику и разсуждения. Такому порядку изложения мы придерживались единственно с тою целью, чтобы яснее и последовательнее представить факты. Но в данном случае описание одной фактической стороны оказывается еще далеко недостаточным. Если исходить из той точки зрения, что нет действия без причины, то невольно рождается вопрос, что могло быть причиною безпорядка в Семеновском полку, в продолжение почти полутора-вековаго существования гордившагося своею службою и порядком и испытаннаго как на полях битв, так и при мирной обстановке? На первый взгляд казалось бы, что все это было ни более, ни менее как неудовольствие против полковаго командира, но, если принять в соображение, что неудовольствие проявилось неожиданно, само собою, то невольно возникает вопрос, чем объяснить себе то явление, что нескольких часов было достаточно для того, чтобы весь полк, безпорядочною толпою, оказался на площади?

Вот этот-то вопрос и подал повод появлению массы изследований, появлявшихся в разное время в печати. Различны были мнения о причинах безпорядков: одни приписывали их исключительно жестокости полковаго командира, который своими требованиями и истязаниями вывел солдат из терпения, а затем малодушием дал усилиться безпорядкам; другие приписывали это влиянию офицеров, недовольных видеть своим представителем узкаго педанта, не блестевшаго наружным блеском своих предшественников и взятаго из армии; некоторые видели в событии скрытую, подпольную работу тайных обществ, уже тогда возникавших в России. Может быть, каждое из этих мнений и имеет некоторую долю справедливости, но приписывать событие исключительно тому или другому — едва-ли основательно. Семеновский полк того времени представлял ту характеристическую особенность, что в нем впервые стали проявляться гуманные взгляды и отношения к солдату. Это объясняется постоянным и непосредственным влиянием на полк самого Государя. Заботясь о его внутреннем благоустройстве, о выправке строевой, он прежде всего старался воспитать офицера и солдата. Предразсудки и привычки прежняго времени не могли вызвать одобрение Александра Павловича; напротив того, остатки елизаветинской разнузданности и екатерининскаго разгула с примесью грубой казарменности, внесенной в гвардию гатчинцами, вызывали постоянно негодование Государя и укрепляли в нем твердое намерение изгнать этот дух из гвардии. Естественно, все усилия Императора для достижения цели, как шефа и бывшаго командира, обратились на Семеновский полк, на котором и отразился весь характер Императора. Кротость его не могла допускать палок, побоев и жестокостей, считавшихся до того единственным средством для поддержания дисциплины и порядка, и телесное наказание было выведено из употребления; утонченная вежливость Государя отразилась и на офицерах; грубая казарменность исчезла, а образованность и любовь к наукам Государя были причиною устройства в полку прекрасной библиотеки и того, что не только офицеры, но даже солдаты начали читать и учиться.

Влияние походов 1813—1815 годов на гвардию.

Последния 20 лет тяжело отозвались на войске, а в особенности на гвардии. Взгляды на службу несколько раз сменялись в этот короткий промежуток времени. Суровое царствование Павла Петровича, во время котораго офицеры десять раз предпочли-бы самый грозный бой с неприятелем — разводу или какой-нибудь экзерциции в присутствии Государя — миновало. Настало царствование Александра Павловича, мягкое и либеральное; затем десять лет почти непрерывных, тяжелых и славных походов, во время которых понятия и отношения к службе и взгляды на жизнь совершенно изменились. Нельзя здесь пройти молчанием и не упомянуть о влиянии походов, особенно последних двух лет, отразившемся на войске вообще, а на Семеновском полке особенно сильно.

Чтобы понять влияние походов 1813—1815 гг. на военную молодежь, припомним, в каком положении находилась Россия в описываемую эпоху. Император Александр Павлович после блистательной кампании 1812—1814 годов, упоенный блеском побед, падением Наполеона и преклонением Европы, провел большую часть времени на конгрессах царей вне России. Тогда не было ни железных дорог, ни телеграфов, уничтожающих разстояние; дела задерживались, запутывались; возбуждалась вражда между правительственными лицами; неудовольствие росло; торговля и промышленность в упадке, повсеместное угнетение и бедность закрепощеннаго народа, казнокрадство, взяточничество в судах и угнетение бедных — все это тяжело отзывалось на душе патриотов. Походы 1813 и 1814 гг., сопряженные с тяжкими жертвами, не только не принесли России ничего, кроме славы его воинству и вождям, но наложили еще более оков на нравственное и материальное ея развитие. К этому присоединись и внутренния меры в роде учреждения военных поселений и других, которые у современников получили общее имя «аракчеевщины».

Значение гвардии после походов.

То, что называется высшим образованным обществом, уцелевшие обломки «времен Очакова и покоренья Крыма», состояли, большею частью, из староверцев, для которых коснуться какого-либо злоупотребления, во имя прав человечества, казалось преступлением или изменою отечеству. Но, с возвращением войск из Западной Европы, дух свободы был занесен и в закрепощенную Россию. Молодое ея поколение, вступившее на служебное поприще, в первыя десять лет царствования Императора Александра, воспитанное под влиянием свободолюбивых начал Монтескьё, Руссо, Бенжамэна Констана, Бентама и др., понимало, как далеко отстала Россия от остальнаго мира.

Вернувшись из похода и сравнивая тогдашние отечественные порядки со всем виденным в Европе, русская военная молодежь не могла не относиться к ним критически. Первоначальныя попытки Императора Александра изменить сказанные порядки не увенчались успехом, и чем далее, тем повторялись реже. Проходили годы, и надежды на лучшее будущее мало-по-малу исчезали. Государь, после победоносных войн, в виду возникших жгучих вопросов в Европе, должен был опять оставить на время Россию[1].

Гвардия того времени, состоя под командою знаменитаго графа Михаила Андреевича Милорадовича, была более чем достойна иметь своим представителем такого боеваго и доблестнаго генерала. Известно, что никогда она не имела в своих рядах столь просвещенных, гуманных и замечательных во всех отношениях офицеров, как в упомянутую эпоху. Цвет русскаго дворянства стоял в рядах этого отборнейшаго войска. Почти все тогдашние гвардейские офицеры в многолетних походах своих многое видели, многому научились и многому продолжали учиться. Соответственным образом походы отразились и на солдатах.

При таком внутреннем состоянии полков гвардии, в них царствовали взаимное доверие и любовь между солдатами и офицерами, и уж, конечно, не Милорадович, — еще в Суворовских походах научившийся, как надо обращаться с солдатами и в чем состоит действительная сила войска, — не он, разумеется, стал изменять господствовавшее в первые годы после отечественной войны направление во внутренней жизни гвардейских полков.

В августе 1818 года Милорадович был назначен петербургским военным генерал-губернатором. Это повышение разлучило его со столь любезною ему гвардиею, и разлука эта тяжело отозвалась на внутренней жизни гвардейских полков. К этому еще присоединилось и то, что военные взгляды потерпели в 1818 году существенное изменение. Великия победы славнаго русскаго воинства не только не отвратили Императора Александра от мелочей фронтовой службы, но, напротив, как-бы утвердили в нем убеждение, что именно в этих мелочах и в строжайших взысканиях за их нарушение кроются причины наших боевых успехов. При таком направлении образа мыслей Александра Павловича, с одной стороны, и при сильном развитии либеральных идей не только в обществе, но и в среде офицеров — с другой, во внутренней жизни гвардии неизбежно вкрались ненормальности в отношениях между начальствующими и подчиненными[2].

Мало по малу в полках стали появляться ревнители строгой муштровки и выправки. Некоторые из новых полковых командиров доходили в своих требованиях до крайних пределов строгости с ветеранами, прославившими Россию на полях безчисленнаго множества битв. Словом сказать, неумеренною строгостью взысканий, тяжелыми требованиями от солдат некоторые командиры как-бы торопились уничтожить в полках благородный дух боеваго молодечества, сознание чести воина и самостоятельности каждой личности — чувства, которыя солдаты усвоили себе, победоносно пройдя всю Европу из конца в конец... Эта деморализация в полках гвардии, это столкновение двух враждебных начал в войске привели в 1820 году — одних к полному упадку дисциплины, а л.-гв. Семеновский полк — к описанной нами печальной катастрофе[3].

Начальствующия лица.

Семеновская история имеет две стороны: первая, оффициальная, и которую мы уже описали — это неповиновение одной роты — происшествие, не имеющее такого значения, чтобы ему посвящать историческия изследования. Везде и во все времена случались подобные безпорядки. Поэтому странным кажется читать в донесениях и записках того времени, что происшествие это было событием неслыханным, случаем небывалым в летописях русской армии. И так, само по себе, это событие не заслуживает того внимания, которое оно в свое время привлекло на себя; но дело в том, что под этими внешними явлениями скрывалось общее предчувствие других более важных последствий и переворотов. Семеновская история получила, в глазах современников, несколько преувеличенное значение потому, что послужила поводом и поприщем интриги двоякаго рода: придворной и политической[4].

В то время, когда разыгрались безпорядки в Семеновском полку и даже за несколько лет прежде, в высших слоях военно-придворнаго общества происходило заметное раздвоение: молодые генералы, командиры гвардейских полков, более или менее отличавшиеся в отечественную войну, поддержанные не менее молодыми командирами бригад гвардейскаго корпуса, уже начали отделяться в особую группу, резко отличавшуюся от более зрелых сподвижников Императора Александра в первый период его царствования. Все генералы первой группы принадлежали к наивысшему кругу великосветскаго общества, и все они отличались одинаковою молодцоватостью перед фронтом и на паркете. Но всего более отличались проявлением безусловной преданности правительству и ревности к службе и ни один из них не принадлежал ни к числу великодушных мечтателей — первой половины царствования Александра Павловича, ни к числу несчастных заблудшихся — второй. Вот эта-то блестящая плеяда вела скрытую, но неусыпную борьбу с теми лицами, в коих отзывались предания прежних лет. Это противодействие было тайно подстрекаемо графом Аракчеевым, который воспользовался благоприятным случаем, а именно происшествием в Семеновском полку, чтобы взвести обвинение, более или менее касающееся всех и каждаго, на одного из сподвижников Императора, командовавшего гвардейским корпусом генерала — И. В. Васильчикова[5]. Обвинения посыпалась на него самыя разнообразныя: одни обвиняли в излишней строгости, другие — в том, что он ослабил дисциплину, допуская ссоры и дуэли между офицерами, окружил себя людьми неблагонамеренными, в роде Греча, адъютанта Чаадаева, и др.; наконец, обвиняли его и в том, что Ланкастерския и другия школы, заведенныя при гвардейских полках, библиотеки, читальни, устраиваемыя в некоторых казармах, служат, будто-бы, разсадниками, так называемых, вредных учений[6].

Но гораздо важнее были усилия некоторых современников и позднейших изследователей найти в Семеновском происшествии политическое значение. Не вдаваясь в разбор критиков и в оправдание полка, изследование события нагляднее и вернее всего докажет неосновательность обоих предположений и выставит причины его в настоящем свете.

Генерал Васильчиков.

В предшествовавших главах мы уже имели случай оценить состояние и значение полка в ту эпоху. Не нам писать ему панегирики, но современники считали его лучшим во всей армии; начиная с полковаго командира и до последняго солдата, — “все в нем было безупречно”. Офицеры принадлежали к лучшим дворянским фамилиям; соединенные товариществом, основанным на взаимном уважении, считались самыми образованными во всей гвардии; неприличный и несогласовавшийся с правилами чести поступок влек за собою немедленное исключение из службы. Солдаты во всем старались подражать своим офицерам; и вежливость, и развитость Семеновцев были поразительныя[7]. Достойным представителем этого славнаго полка был генерал-адъютант Потемкин, в год описаннаго события назначенный начальником 2-й гвардейской пехотной дивизии, а корпусным командиром генерал Васильчиков. Имя последняго тесно связано с несчастным Семеновским событием и, как мы уже видели, служило предлогом к возведению на него обвинения в том, что его личность и поведение были причиною, давшею разыграться драме и, наконец, поведшею Семеновский полк к погибели. Несомненно то, что знай корпусный командир лучше полк, отнесись он к нему и действуй иначе, он не только что спас-бы его, но не дал-бы даже и развиться безпорядку; но, с другой стороны, благородство этого человека, личныя его качества и положение, в которое он был поставлен в силу несчастнаго стечения обстоятельств, налагают на нас обязанность освободить его от нареканий и обвинений, взводимых на него ради Семеновскаго полка.

«Илларион Васильевич в 1793 году был произведен в корнеты лейб-гвардии коннаго полка; общия невзгоды Павловскаго царствования сблизили его с Великим Князем Александром Павловичем, который, через год по воцарении, произвел его в генерал-майоры, с назначением своим генерал-адъютантом.

Начались войны с Наполеоном, во время которых он, с частью командуемой им кавалерии, перекочевывал из государства в государство до самых стен Парижа. С 1815 года роль Васильчикова изменяется; он получает в командование сначала легкую кавалерийскую дивизию, а затем гвардейский корпус. В первое время дела шли еще немного по старому; в этом хаосе происшествий всякая военная часть, как лев после боя, осматривалась, осаживалась, зализывала свои раны и праздновала, с полным разгулом юности, свои славныя победы и свои тяжкие труды и лишения в кампаниях. С 1818 года, как мы уже видели, направление правительства значительно изменяется; положение Васильчикова, при принятии им корпуса, сделалось весьма затруднительно; к тому-же присоединилось сильное развитее либеральных идей не только в обществе, но и в среде офицеров. Партия Аракчеевская наносит удар за ударом его самолюбию; ежедневныя замечания вначале заменяются мало-по-малу желчными вопросами — всякое лыко ставится в строку; недоверие к нему растет; объяснения не принимаются на веру; в каждом невинном действии усматривается замысел; от него требуется безусловная строгость и строгость; он с твердостью парирует направленные против него удары, и чувства, выраженныя им в девизе, принятом в гербе: «жизнь — царю, честь — никому» — как музыкальный мотив в опере, проходят через всю его служебную деятельность»[8].

Оправдываясь перед Государем во взводимых на него обвинениях, генерал Васильчиков пишет:

«Меня обвиняют в том, что я дал повод к этому бунту, взыскавши слишком строго при наказании роты имени Вашего Императорскаго Величества. Мог-ли я без ущерба дисциплины позволить роте собраться ночью, ослушаться фельдфебеля, требовать вызова капитана, чтобы жаловаться на полковника? Предвидеть, что весь полк заступится за эту роту — было невозможно; но, предполагая даже возможным подобный случай, не была-ли моя прямая обязанность внушить страх остальному войску? Меня еще обвиняют в том, что мне было неизвестно неудовольствие полка; напротив, я это знал, но я знал то-же, что оно было основано на более или менее строгих служебных требованиях. Я часто за это упрекал полковника Шварца, но я тоже знал с достоверностью, что в нем тиранства никакого не было; видел, что полк этот следует взять в руки и считал своею прямою обязанностью поддерживать полковника, против котораго все были возстановлены с самой минуты его назначения. Что-же касается мер, которыя я принял в минуту бунта, оне известны Вашему Императорскому Величеству и по моим отчетам, и по подробностям которыя мог Вам передать мой адъютант Чаадаев»[9].

Несколько дней спустя Васильчиков писал князю Волконскому:

«Здесь меня обвиняют в недосмотрительности. Вызываю самаго хитраго предугадать вспышку подобнаго рода... Вследствие всех собранных нами сведений оказывается, что одни действия полковника Шварца причиною этого возмущения: ибо еслиб начало лежало во внешнем подстрекательстве, то последствия были-бы гораздо плачевнее. Не нужно себя обманывать»[10].

Оправдания Васильчикова, высказанныя им в двух письмах, говорят сами за себя, но, кроме того, в последнем он категорически отвергает всякое политическое значение, приписывая причину безпорядков исключительно неудовольствию против полковника Шварца. Заявление это служит чуть-ли не самым веским аргументом против предположения, будто полк был настроен тайными обществами. Если действия Васильчикова и подлежат критике, то искренность с одним из лучших его друзей, каким был для него князь Волконский, не допускает и тени сомнения. Васильчиков, знавший все подробности целей и действий тайных обществ, конечно, не мог-бы оставаться в неведении, если-бы в Семеновской истории было-бы что-нибудь общее с ними. Единственною связью мог-бы служить в описываемое время командир 3-й роты — капитан С. И. Муравьев-Апостол, бывший членом тайнаго общества, носившаго название «Союза Благоденствия»; но кто не знает, что задача этого общества была всеми средствами содействовать правительству и быть ему ревностным пособником в добре? Да мог-ли Муравьев-Апостол преследовать другия цели? Он пользовался всеобщим уважением, и, по выражению современников, его необыкновенная кротость, соединенная с любезностью, живостью и остроумием, была в нем блистательна и приманчива. Возвышенный и светлый ум, глубокая религиозность, прекрасныя душевныя качества приобретали ему чувства любви и преданности; приветливость и остроумие делали его душою общества[11].

Генерал Потемкин.

Другим действующим лицом в Семеновской истории является генерал Потемкин. О времени его командования мы уже говорили в предыдущей главе, остается добавить несколько слов для более полной характеристики его. Заграничные походы дали полку боевое воспитание. Но, с другой стороны, требования мирнаго времени, отодвинутыя на второй план, стали видимо терпеть. Привычка к большим и тяжелым переходам заставила забыть игру носков и математическое равнение на церемониальном марше; забота о прочности и удобстве одежды заставляла иногда забывать утвержденные по лекалу образцы обмундировки и аммуниции. Офицеры и нижние чины, приглядевшись к быту и взглядам французов, по возвращении на родину не могли не видеть и хотя-бы безсознательно не критиковать некоторых шероховатостей в строю общественном и административном. Потемкин, отличавшийся, в начале командования своего полком, энергическою деятельностью, доведший полк до высшей степени совершенства, к описываемому времени является уже утомленным. Он был барич, известный своим богатством, роскошью и расточительностью; личные его интересы не понуждали особенно заботиться о требованиях полка; он знал, что командовать полком ему придется недолго; хозяйство не занимало его, он не прочь был кормить и одевать полк и устраивать разныя торжества на свой счет, но не имел никакого расположения проверять подносимые ему счеты. Строевое образование занимало его настолько, чтобы полк являлся в блистательном виде на смотрах, и в этом он был уверен; старый закал в полку и старые фельдфебеля и унтер-офицеры могли быть ему в том порукой[12].

С 1818 года занятия Потемкина ограничивались тем, что он, принимая доклад от полковаго адъютанта, делал на бумагах свою резолюцию. Решения его не всегда были исполняемы, и он не взыскивал за это. Стоит внимательно прочесть приказы по полку того времени, чтобы видеть, как часто Потемкин несколько раз приказывал одно и то-же и не достигал цели. Потемкин баловал полк.

В начале апреля генерал Потемкин просил Государя об увольнении его от командования полком. Снисходя на это, но не назначая еще ему преемника, Его Величество повелел перевести в полк из лейб-гренадерскаго полковника Шварца[13]. Когда дошло это до сведения офицеров, то все они, в полной парадной форме, собрались в квартиру генерала. В это-же время прибыл и полковник Шварц, для того чтобы представиться по случаю перевода, Он не подошел ни к одному из офицеров и ни с кем не познакомился. Между тем Потемкин вышел из кабинета, благодарил офицеров за службу и любовь к нему, потом, напомнив все милости к полку Государя, пожелал офицерам сохранить их навсегда и простился, не обратив внимания на стоявшаго в стороне полковника Шварца. Так, при первой встрече с будущим полковым командиром, положено было начало заметнаго к нему равнодушия. 11-го апреля состоялся Высочайший приказ о назначении полковника Шварца командиром полка.

Назначение это приписывали графу Аракчееву, который говаривал: «Надо выбить дурь из голов этих молодчиков», но долго не решался прямо сказать что-либо подобное Государю о любимом им полке. Когда-же был назначен командиром 1-й бригады Великий Князь Михаил Павлович, Аракчеев воспользовался однажды неудовольствием его против Семеновских офицеров, чтобы убедить в необходимости, в видах исправления полка, командиром его назначить полковника Шварца[14]. Как уже видели, это назначение состоялось 11-го апреля.

В три дня нужно было все приготовить, сдать и представить квитанцию Государю, как шефу. Оба полковые командира лично друг с другом не объяснялись, а потому казначею предстояло являться то к одному, то к другому. Такое нежелание генерала Потемкина сблизиться с полковником Шварцем не могло укрыться от офицеров. Несмотря на все это, полк был принят к законному сроку, после чего, приказом от 13-го апреля, Потемкин предписал всем чинам обращаться к полковнику Шварцу, как к новому командиру полка.

Полковник Шварц.

Полковник Шварц с самаго начала службы состоял в полку Аракчеева, где приобрел репутацию храбраго офицера и, командуя впоследствии полками Екатеринославским и л.-гв. Гренадерским, считался отличным полковым командиром, хотя уже слыл за человека крайне неровнаго и не кстати горячаго. Имея характер постоянно тревожный и недовольно настойчивый, он не обладал необходимым начальнику тактом, и от того, когда занял место Потемкина, человека во всех отношениях ему противуположнаго, разница между новым и старым полковым командиром была разительна.

Общая холодность к новому командиру, отчасти возбужденная прежним, обнаружилась в самом начале; она не могла скрыться и от нижних чинов. С своей стороны, полковник Шварц не обладал даже настолько тактом, чтобы и в тех случаях, когда он желал сделать удовольствие полку, не обнаруживал скрытой цели, которую имели в виду, назначая его командиром; так, например, после хорошаго ученья, он иногда говаривал:

«Я недостоин командовать Семеновским полком; полк отличный, мне нечего исправлять в нем».

Последнее замечание невольно должно было возбуждать в Семеновских офицерах подозрение, что полк, считавшийся до того времени образцовым, признано за нужное подтягивать и исправлять, а такого рода подозрение не могло особенно способствовать расположению к тому, кто был избран орудием подтягивания и исправления. В другое-же время, когда ученье, как говорится не задавалось, он выходил из границ приличия[15]: вызывал офицеров из фронта и говорил солдатам, что они недостойны, чтобы ими командовали такие офицеры. К этому надо прибавить, что при объяснениях с подчиненными полковник Шварц, трудно выражая свою мысль, часто без особенных причин смущался и высказывал неуверенность свою долго командовать полком. Мысль эта мало по малу укоренилась и в офицерах.

Не оправдывая нисколько бывших в полку неисправностей, нельзя было, однако-же, согласиться с полковником Шварцем в том, что все было дурно, как он объявлял об этом оффициально через две недели по принятии полка[16]. Такое объявление не могло не обижать всех чинов, явно противоречило собственным словам Шварца и обнаруживало недостаток такта. Вместо того чтобы поддержать хорошее, исправить дурное, полковник Шварц начал круто изменять прежние порядки. Никому не оказывал он внимания; ни один солдат не слыхал приветливаго слова начальника, которым он часто дорожит больше награды; все видели командира строптиваго и всегда угрюмаго. Недовольный полком за парад 1-го мая, он объявил в приказе, что батальонные и ротные командиры не исполняют просьб его. Просить, а не приказывать было сначала его обыкновением, которое часто ставило частных начальников в величайшее затруднение, особенно когда обстоятельства, упущенныя командиром полка из виду, препятствовали исполнению просьб его. Неудовольствие за майский парад, резко им выраженное, объявлено было в тот-же день, когда полк удостоился самой лестной похвалы от Его Высочества — командира бригады. Приказ по 1-й бригаде был следующий:

«Приятнейшим долгом поставляю себе объявить совершенную мою признательность командирам полков вверенной мне бригады, а также и всем баталионным и ротным командирам, за устройство, чистоту и примерную плавность и тишину во фронте, при прохождении церемониальным маршем, во время бывшаго парада; я уверен, что с такими помощниками и при таком усердии и ревности полки сии и впредь обратят на себя благосклонное внимание Всемилостивейшаго Государя нашего, а тем более усугубят еще мою к ним признательность».

Подобныя противоречия приказам Августейшаго командира бригады и командира полка, полковника Шварца, не могли, конечно, не повергать чинов полка в грустное недоумение.

Мало того, командир полка, в своих приказах, противоречил не только приказам начальства, но и самому себе. Изменяя новыми распоряжениями прежний порядок, он через несколько дней отменял свое приказание, отдавал другое, потом разрешал поступать, как было при его предместнике, и, наконец, опять придумывал что-либо, совершенно противуположное первому[17]. Затрудняемые этим, частные начальники не знали, чего держаться, и терялись от противоречивых требований командира.

Желая все изменить вдруг, полковник Шварц прежде всего начал вводить особый порядок в служебных сношениях с своими помощниками. Все приказания и распоряжения свои он делал через фельдфебелей, которых имел обыкновение созывать к себе по три и по четыре раза в день; беседовал с ними, а часто даже, — полагаясь на слова этих людей более нежели на их непосредственных начальников, — делал замечания ротным командирам. Это заставило последних приказать своим фельдфебелям давать знать каждый раз, когда их потребуют к полковнику. Тогда вместе с фельдфебелем стал являться и ротный командир. Это не нравилось полковнику Шварцу и порождало неприятныя столкновения между начальником и подчиненными. Награды и взыскания перешли в непосредственное распоряжение Шварца[18]; все сношения между полковым и ротными командирами, пресеклись, а с упадком значения последних была подорвана вскоре субординация[19]. Так что, когда ротным командирам пришлось применить потом свою власть к делу, она оказалась безсильною.

Начало неудовольствий.

Вспыльчивость полковаго командира подала первый повод к обнаружению явнаго неудовольствия. Во время весенних учений полковник показал, что делая замечания офицерам, он не удерживает себя в пределах приличия. После одного из таких учений все офицеры полка собрались на квартиру полковника Яфимовича и просили его доложить полковому командиру, что неуместныя и часто колкия выражения его перед фронтом оскорбляют их. При этом были все баталионные командиры, решившиеся в тот же вечер объясниться с Шварцем[20]. Но полковник Обрезков, имея случай ранее вечера видеть начальника штаба гвардейскаго корпуса, генерал-адъютанта Бенкендорфа, передал ему неудовольствие офицеров на командира полка, предупредив, однако-же, в том, что сообщает ему об этом не как начальнику штаба, а только частным образом. Генерал Бенкендорф спросил Обрезкова: равное-ли неудовольствие происходит и в других двух баталионах? и получив ответ, что и другие полковники подтвердят сказанное, поручил Обрезкову пригласить к нему всех баталионных командиров, обещаясь принять их не в качестве начальника штаба, а как лицо, желающее подать им совет. Таким образом, вместо того чтобы идти к командиру полка, как было предположено, баталионные командиры собрались вечером у генерала Бенкендорфа и объяснили ему о неосторожном обращении полковника Шварца с офицерами и о более нежели строгом — с нижними чинами. Выслушав все это, начальник штаба обещал частным образом передать все командующему корпусом, прибавив, что последний, конечно, даст Шварцу наставление, вследствие котораго тот переменит обращение. При этом баталионные командиры присовокупляли, что, видя общее неудовольствие, они опасаются неприятных столкновений. Тогда генерал Бенкендорф поставил им на вид, что по званию баталионных командиров они обязаны не только предупреждать всякое, личное столкновение, но даже давать направление образу мыслей молодых офицеров, внушая им держать себя так, чтобы командир полка не имел повода делать им замечания. Начальник штаба прибавил, что этим только они покажут себя достойными милостей Государя и чести служить в Семеновском полку. Наконец, поблагодарив полковников за доверие их к нему, генерал Бенкендорф просил их и впредь сообщать ему все, что может заслуживать внимания высшаго начальства[21].

Все это случилось в конце мая. Перед лагерем некоторые из штаб-офицеров искали случая лично объясниться с полковником Шварцем. Он принимал их без затруднений и при этом оказывал особенное доверие Вадковскому, который откровенно представлял ему положение полка и указывал на делаемыя ошибки. К чести полковника Шварца нужно сказать, что он охотно сознавал свои недостатки, но самое сознание этого, вследствие неравности характера, ни к чему не вело; как только являлся Шварц перед фронтом или входил в дела управления, он забывал свои обещания. Напротив того, в минуты новаго гнева он смотрел на все представления как на непозволительное противодействие подчиненнаго начальнику, что и давал заметить тем, кто решался высказывать ему свое мнение. Это окончательно прервало всякую связь офицеров с командиром полка. Все упали духом, сходились только на ученьях, после которых каждый возвращался к своим занятиям: единодушия и соревнования более не существовало.

Смотры одиночные и по десяткам.

По возвращении из лагеря, желая усовершенствовать строевое образование, полковник Шварц, независимо от общих занятий в ротах, производил в те-же дни одиночные смотры. Система эта была принята им с самаго вступления в командование полком. До лагеря ежедневно приводили для этой цели от каждой роты по 4 или 5 человек в квартиру полковника или на двор командирскаго дома; по возвращении же из лагеря, когда всем войскам дан был полный отдых, начались смотры еще другаго рода — по десяткам. Командир полка лично отдавал приказания фельдфебелям, какие приводить к нему десятки и каких капральств. Главное внимание полковника обращено было на чистоту одежды. В последнем отношении, требования его доходили до крайних пределов взыскательности. Людей, замеченных в малейшей неисправности, в тот-же день, весьма редко на другой, приводили на вторичный смотр. По возвращении со смотров, требовавших тщательных приготовлений накануне и производимых обыкновенно в 6 и 7 часов утра, люди поспевали в роты к началу учений. Полковник Шварц утверждал впоследствии, что он не знал об этом и полагал, что бывшие на смотру освобождались от учений. Но, как видно из оставшихся бумаг, это оправдание противоречит истине, потому что батальонные командиры, для облегчения нижних чинов, просили несколько раз об отмене десяточных смотров, на что полковник Шварц иногда и соглашался[22]. Десяточные смотры, производившиеся не при баталионных и ротных командирах, нисколько не вели к улучшениям, так как частные начальники не знали требований полковника, знакомились с ними через фельдфебелей и, обиженные этим, равнодушно относились к его требованиям.

Очевидно, что целью всех этих мер и действий полковаго командира было действительно принести пользу полку и довести его до совершенства, но, к несчастью, путь, для этого избранный, удалял от цели. Из приказов по полку видно, что в течение 7-ми-месячнаго командования полком полковника Шварца, по представлению его, было выписано в армию 46 человек, что не могло укрыться от Его Высочества Великаго Князя Михаила Павловича. В конце сентября Его Высочество писал командиру полка:

«Из доставленной ко мне ведомости о выписанных в армию усматривается несоразмерность в числе выписанных из командуемаго вами полка против прочих, особенно в нынешнем месяце — в семнадцать дней выписано из него 10 человек. По причине столь значительной убыли в полку, в который даются лучшие люди, предписываю обратить на сей предмет особенное внимание».

Вот лучшее доказательство того, как мало меры полковника Шварца вели к предположенной им цели.

Меры взысканий.

Надобно сказать, что строгость полковника Шварца не была так велика, как о ней говорили. Строгость справедливая, сообразная с проступками и всегда относительно ровная, как бы она велика ни была, никогда не могла бы произвести негодования, которое было следствием мер, принятых полковником Шварцем для наказания виновных. Иногда, в минуту гнева, он взыскивал за маловажный проступок наравне с преступлением; в другое же время ограничивался мерами легкими там, где следовало наложить примерное наказание; впоследствии военно-судная коммиссия раскрыла, всю степень неравномерности взысканий, налагаемых за проступки. (По выпискам из полковых приказов, судом сделанных, видно, что с 1-го мая по 3-е октября полковником Шварцем наказано за разные проступки 44 человека и дано им вообще 14,250 ударов). Не входя в подробности по этому предмету, скажем только то, что полковник Шварц в минуту запальчивости никогда не мог удержать своих порывов и обыкновенно, вместо того чтобы приказать взыскать с виновнаго, производил наказание сам на месте проступка. Тогда гнев его падал равно на рядовых и на унтер-офицеров, и солдат нерадивый получал за свою вину возмездие одинаковое с человеком отличнаго поведения, прослужившим много лет, а иногда даже украшенным знаком отличия военнаго ордена[23]. Впрочем, не столько мера, сколько форма взыскания была главною причиною общаго в полку негодования, день ото дня возраставшаго. Относительно офицеров, полковник Шварц был не только не строг, но даже слаб; а в особенности неровен. Вникая в приказы, отдававшиеся по полку, видим; что при Потемкине взыскания за упущения были несравненно серьезнее. При полковнике Шварце они ограничивались одними лишь выговорами, произносимыми во время гнева и облеченными в самыя странныя формы. Все это наносило ущерб не только собственному авторитету начальника, но вместе уменьшало и уважение нижних чинов к командирам отдельных частей. Даже в тех случаях, когда служба требовала неослабнаго соблюдения офицерами установленных правил, командир полка, не только не следил за исполнением их, но сам еще допускал отступления от порядка. Выводя в церковные парады по роте с баталиона или по 20 человек с каждой роты полка (что составляло в первом случае около 650, во втором — около 250 человек), он не назначал присутствовать на них ни одному особому штаб или обер-офицеру, а производил парад при трех только дежурных офицерах[24]. За час до начала обедни люди выводились на площадь; командир полка, осмотрев одежду, производил церемониальный марш, который начинался по-шереножно с тихаго шага. Если шеренга проходила дурно, ее останавливали и показывали правила маршировки учебным шагом. Когда, таким образом, весь парад прошел тихим и скорым шагом, то сводили взводы и повторяли это самое по нескольку раз; потом ходили колонною, отделениями и рядами[25]. Понятно, что после такого парада люди поспевали в церковь лишь к херувимской или перед самым концом обедни[26].

Вольныя работы.

В предыдущей главе мы видели, что в описываемый период вольныя работы имели важное значение для хозяйства и внутренняго быта солдат. Во время полных отдыхов нижним чинам разрешалось брать работы гуртовыя; кроме того, каждый солдат, в свободные от службы дни, с разрешения ротнаго командира, мог искать себе работу одиночную, лишь бы она происходила в черте города. Последнее не нравилось полковнику Шварцу, и он запретил одиночныя работы во все то время, когда не было общих отдыхов. Когда же последние наступали, то он для осмотра одежды и аммуниции распоряжался временем таким образом, что люди не могли уже ходить на работы в таком числе, как прежде, а через это не могли заработать столько, сколько было необходимо для их нужд, так что многие не вносили в съестную артель и складочной суммы[27]. Последнее обстоятельство не могло не обратить на себя внимания командира полка. Видя малое приращение сумм, он думал поправить это тем, что приказал все ротныя экономическия деньги присоединить к артелям. Известно, что экономическия деньги, как плод заботливости и прилежания нижних чинов, занимающих хозяйственныя должности, должны быть неотъемлемою собственностью целой роты. Ясно, что нельзя было трогать и части этих денег, не нарушая упроченнаго временем обычая и не возбуждая толков[28].

Та-же самая неосновательность в распоряжениях обнаруживается и в общем хозяйстве полка. Будучи, можно сказать, образцом безкорыстия, полковник Шварц делал все, что могло представить действия его корыстными.

При самом вступлении в командование полком он строго предписал, чтобы нижние чины не смели покупать на собственный счет ни аммуниции, ни предметов обмундирования. Впоследствии, осматривая и то, и другое, и не находя ничего сообразнаго с своими желаниями, полковник Шварц дал в роты образцы для разных вещей и требовал, чтобы все было пригнано и переделано по этим образцам. Но как многие предметы были уже довольно поношены и выслуживали свои сроки, то такая переделка была невозможна без значительнаго употребления собственных солдатских денег.

Это ясно видно из того, что, по разследованиям военно-судной коммиссии в течении 7-ми месячнаго командования полковника Шварца, употреблено нижними чинами 1-го баталиона на покупку вещей собственных денег 3,622 рубля, а по показанию нижних чинов — до 9,975 рублей. Теперь такия цифры могут показаться преувеличенными, но в то время оне были действительны. При долголетней службе солдат, артели нижних чинов были очень велики, а увольнения на вольныя работы безпрерывно их увеличивали. Были солдаты, представившие доказательства, что при арестовании полка в октябре месяце, они оставляли в Петербурге, кроме артели, по 500 и более рублей, розданных в долг[29].

Полковник Шварц впоследствии доносил, что нижние чины поставлены были в необходимость приобретать сказанные предметы на свой счет, без его ведома и вопреки его приказа, и что частные начальники не доносили ему о добровольных издержках солдат. Но если вспомнить, в какое отношение поставлены были частные начальники к полковому командиру, то эти доводы получат несколько иное освещение, чем то, которое полковнику Шварцу угодно было дать в своих показаниях. Сверх того, нельзя допустить, чтобы он не замечал сам, как вещи, бывшия в употреблении 2 года и необразцовыя в начале его командования, делались постепенно новыми и такими, как он желал. К концу сентября терпение в полку начало истощаться. Не может быть сомнения в том, что если-бы существовали нормальныя отношения между командиром полка и его помощниками, то негодование не могло-бы скрыться от последних, а следовательно и от него самого. Но, как было уже сказано, полковник Шварц сам разрушил эти отношения, а оттого в полку все быстро шло к разладу.

Вот картина внутренняго состояния полка к 6-му месяцу командования полковника Шварца, которое не могло быть исправлено высшим начальством, вследствие того двусмысленнаго и крайне тяжелаго положения, какое занимал командующий корпусом.

Подробности безпорядков.

Представив по возможности характеристику командования генерала Васильчикова, Потемкина и полковника Шварца — личностей, имевших самое большее влияние на полк и на ход событий в 1820 году, мы вернемся к описанию тех подробностей фактической стороны безпорядков, которые были нами упущены при самом начале разсказа. Эти подробности дадут нам возможность сделать более правильное суждение и заключение о важности события.

Мы уже видели, что неудовольствие и ропот начались гораздо раньше октября месяца; в сентябре они охватили уже весь полк, и если осенний инспекторский смотр сошел без претензий, то это только благодаря тому, что по показанию нижних чинов перед судом: 1) каждый боялся жаловаться отдельно, страшась наказания; 2) надеясь видеть перемену в полковнике, не хотели навлечь на полк негодования объявлением своих претензий, чего никогда в полку не бывало; и 3) они полагали, что начальство само увидит их положение по значительному числу отлучившихся и выписанных в армию[30].

С первых чисел октября, начались приготовления к полковому празднику. Весьма естественно, что занятия в полку усилились. Так как в это время ожидали возвращения Государя из за-границы, то полковник Шварц на первый раз хотел представить полк свой в возможно-блестящем виде. Между тем как-бы нарочно скопилось много новых занятий, а именно производилась постройка мундиров, кончался трехгодичный срок шинелей, принимали новую аммуницию, кивера и проч., так что люди, дорожа всякою свободною от учений минутою, постоянно, иногда до поздней, ночи, заняты были срочною и спешною работою. Нижние чины, исполняя все свои обязанности, желали найти облегчение в отмене десяточных смотров и приготовлений к ним. Но полковой командир не обратил на это внимания и ежедневно продолжал производить десяточные смотры. При всем том люди терпеливо выносили свое положение, становившееся все более и более тяжелым. Повод к тому не замедлил представиться. Во время ученья, 16-го октября, когда не был еще сведен полк и роты учились отдельно, 2-я рота, кончив ружейные приемы, стояла вольно. Ротный командир, увидя приближавшагося полковника: скомандовал: «смирно!» При этом один из рядовых Бойченко, исполнявший естественную надобность, стал во фронт, не успев застегнуть мундира. Тогда полковник Шварц, —

«подбежав к нему, плюнул ему в глаза, потом взял его за руку и, проводя по фронту передней шеренги, приказывал рядовым на него, Бойченку, плевать. Сверх того, некоторых из нижних чинов, имеющих знаки отличия военнаго ордена, он наказал тесаками»[31].

Случай, происшедший утром во время ученья, побудил нижних чинов роты Его Величества в тот-же день просить ротнаго командира, капитана Кошкарева, для облегчения их положения, довести до сведения высшаго начальства о том, что люди находят себя отягощенными от полковаго командира. Временем для принесения этой просьбы избрана была вечерняя перекличка. Мы не станем повторять описанных выше событий; припомним только то, что, прибыв в роту, Кошкарев начал давать им советы и делать увещания:

«Вы, выбранные гренадеры, — говорил он роте — должны быть примером другим, а тяготитесь службою».

Отправившись с рапортом к командиру полка, Кошкарев вместо приказания услышал фразу:

«наблюдать за порядком и ожидать дальнейших приказаний по утру».

Но по утру, принимая десятки от роты Его Величества, полковник Шварц не дал заметить, что знал о происшедшем накануне[32].

На следующий день баталионный командир поступает так-же, как и Кошкарев: собрав роту, он начал доказывать дерзость проступка[33]. Но проступок был уже совершен и, следовательно, нужно было немедленно разобрать дело и наказать зачинщиков, дабы разом прекратить безпорядки и ропот. В то время это было еще возможно, потому что коноводы могли быть известны. Но Вадковский, равно как и Шварц, сами не приняв энергических мер, довели обо всем до сведения высшаго начальства, которое могло вывести то заключение, что ближайшие начальники оказались не в силах остановить безпорядок, а отсюда естественно зародилась мысль о бунте, и разбирательство дела перешло в их руки. Приезд начальника штаба не только не имел успеха, но еще более взволновал людей. Генерал Бенкендорф начал изследование с того, что сделал всей роте, собранной вместе, те-же вопросы, какие делал ей полковник Вадковский; понятно, что общие ответы нисколько не разъяснили дела, да и можно-ли было ожидать других ответов от 200 человек, спрошенных не по одиночке? Если-бы замеченные фельдфебелем накануне люди были спрошены отдельно, если-бы даже пришлось пожертвовать одним из них для показания примера, то, несомненно, порядок был бы возстановлен мгновенно. Неподлежавшую никакому сомнению мысль эту, разделял сам Государь Император, писавшей по этому поводу графу Аракчееву:

«Я почти уверен, что если-бы с первою гренадерскою ротою поступлено было приличнее при самом начале, ничего другаго важнаго не было бы»[34].

Но после целаго ряда ошибок, была сделана еще одна — капитальная: рота Его Величества арестована, и при том неоткрыто, а уловкой.

Арестование роты Его Величества привело весь полк в волнение. Мы уже видели, что унтер-офицеры и музыканты были отпущены из крепости домой; следовательно, с их возвращением весть об аресте роты разнеслась с быстротою молнии по всем ротам 1-го баталиона, не знавшим и не подозревавшим еще, в чем было дело и как это произошло. Знали и понимали только одно: что рота — лучшая в полку и любимейшая Государем — погибает, но отчего и за что? — теперь было не время разсуждать, а следовало ее спасти. Это настроение вполне объясняет стремительное, безразсудное и безпорядочное поведение рот 1-го баталиона. Ни в одной из этих рот ротным командирам не пришлось слышать ни одного слова жалобы или ропота. Дисциплина не была нарушена, но на несколько сотен людей напало какое-то необъяснимое стремление, под влиянием котораго все рвалось спасти погибающаго. Но в чем состояла гибель дорогой всем роты? каким способом ее спасти? — никто не давал себе отчета. В продолжение всего времени, когда безпорядок на площади охватил уже весь полк, не было намека не только на насилия, но даже угрозы. Несчастье преследовало в этот день полк; из разбора действий 2-й фузелерной и 3-й рот мы видели, что несчастное сплетение обстоятельств примешивалось все время и портило дело; лишь только, казалось, порядок возстановлялся, благодаря стараниям штабс-капитана Левенберга и капитана Муравьева-Апостола, как непредвиденное обстоятельство разрушало их дело. Внезапное появление караула, возвращавшагося с придворнаго маскарада, окончательно испортило все. Возбужденные умы солдат приняли его за конвой, явившийся их арестовать; 2-я и 1-я роты выбежали с криком на двор, 3-я — последовала за ними. Тщетно Муравьев ее останавливал, — ничто не помогло. Офицеры отправились во двор, чтобы восстановить порядок в массе. Последствия известны.

Разсмотрим теперь, как понимал случившийся безпорядок командир полка и что предпринимал он к его прекращению. В 10 часов вечера, когда все еще было тихо и спокойно, командующий корпусом потребовал к себе полковника Шварца, сделал ему выговор за допущение безпорядков и приказал немедленно донести, если-бы что случилось в полку. Оба они не знали, что там уже случилось то, чего не успели поправить, проводя время в разсуждениях в такую пору, когда всякая минута была дорога и нужно было пресекать зло не словами, а делом. В полночь полковник Шварц возвратился домой, где застал уже дежурнаго по полку штабс-капитана Рындина с донесением о происшедшем в 1-й и 2-й ротах:

«Идите обратно в роты, — отвечал полковник Шварц, — и скажите полковнику Вадковскому, чтобы он, вместе с ротными командирами, по долгу своему употребил всевозможныя меры для прекращения безпорядков».

Тогда же полковник Шварц потребовал к себе штабс-капитана Левенберга и через то лишил его возможности водворить в роте спокойствие, что, как мы видели, уже было начато успешно. Полковой адъютант (В. П. Бибиков) отправлен был с словесным донесением о происходящем в полку к Его Высочеству, к начальнику штаба и командующему корпусом. Вот все, чем ограничились распоряжения полковника Шварца даже и тогда, когда дежурный по полку вторично явился к нему с известием, что 1-я и 2-я роты вышли из своих казарм, вызывают последовать их примеру роты 2-ю и 3-ю гренадерскую и что толпы людей начинают уже собираться на госпитальной площади[35].

Дальнейшия действия полковника Шварца яснее всего характеризуются подлинными словами современных донесений. В них сказано:

«1) Полковой командир Шварц, получа таковыя о безпорядке уведомления, сам лично никаких мер к устройству не принимал[36]. 2) Он не только не старался обуздать своеволие солдат личным своим присутствием, но потерял, к предосуждению своему, твердость духа, допустил себя до того, что был побочным зрителем безпорядка, дал время своевольству сделаться общим и гибельным для всего полка[37]. Кроме того, из обстоятельств дела видно, что, узнав о выходе людей на площадь, полковник Шварц тайно вышел из дома, долго, никем не замечаемый ходил в окрестностях казарм и потом остаток ночи провел у знакомаго своего в Измайловском полку».

Оправдание.

Сопоставляя эти подробности с фактами вышеописанными, спрашивается, на сколько полк был виноват? Что касается до обвинений полковника Вадковскаго в потворстве безпорядку, то мы уже имели случай говорить о причинах, по которым он с самаго начала не принял должных мер к водворению порядка; к этому мы еще можем присовокупить собственное признание Вадковскаго, высказанное им впоследствии в письме к генералу Дибичу[38], в котором он пишет:

«Chose etrange! j'ai toujours ete plutot severe que faible, cependant toute ma conduite en cette deplorable occasion montre de la timidiete et de la faiblesse; je le repete: j'ai cru bien faire. Si apres la lettre, que je viens de recevoir, si apres la bonte inexprimable de mon Souverain, laquelle perce а chaque ligne; si apres l'indulgence que vous me faites esperer; si apres tout cela, dis-je, j'etais capable de conserver dans mon coer quelques mysteres, de ne point nommer les premiers coupables, si leurs noms ou leurs personnes m'etaient connus, je serais un monstre, je meriterais tout le courroux de mon Souverain, votre mepris, mon General, et l'oubli de mes compagnons d'armes».
 
(«Странная вещь! я всегда был скорее строг чем слаб, а между тем, поведение мое во время этого несчастнаго происшествия показывает робость и слабость. Но, повторяю, я думал этим исправить дело. Если после полученнаго мною письма, после неизреченнаго милосердия ко мне Государя, обнаруживающагося в каждой строке, если после возбужденной вами во мне надежды на милость и снисхождение, если после всего этого я был-бы способен утаить какая-либо подробности дела и не назвать первых виновников, если-бы они были мне известны, я был-бы чудовище, заслужил-бы неумолимый гнев моего Государя, ваше презрение, генерал, и забвение моих сослуживцев»).

Что-же касается до полка, то возможно-ли допустить мысль о бунте, когда не было ни угроз, ни насилия; когда люди не только не тронули оружия, находившагося в казармах у них под рукою, но выбежали на площадь в однех рубашках и шинелях, многие даже босиком. Кроме того, весь ежедневный наряд, как-то: ординарцы и вестовые заступили во-время, чего, конечно, не могло-бы быть, если-бы безпорядок был следствием какого-нибудь заговора или замышления[39]. К тому-же и офицеры, от которых в данном случае скорее можно было-бы ожидать инициативы, сами ничего не знали; мы видели что ротные командиры 1-го баталиона узнали о безпорядке по истечении некотораго времени, не быв даже дома; другие-же ничего не знали до самаго утра, пока не собрались, чтобы идти в караул[40]. Один из современников, Александр Васильевич Недобров, пишет об этом:

«В 1820 году с 30-го августа, я был болен и только около 17-го октября, чувствуя облегчение, оставил постель и в первый раз 18-го числа позволил себе посидеть у окна. Видя знакомаго, мимо идущаго по тротуару, я постучал ему в окно, и он зашел ко мне. Между разговором он очень сожалел о несчастии, постигшем полк. На вопрос мой, что он под этим разумеет и какое несчастие?... он смеялся надо мною; но скоро, убедившись в совершенном о том моем неведении, сказал мне, что полк взбунтовался и весь содержится в крепости. Такова тогда была общая молва; так и он выразился. Я не хотел верить, и как ни был слаб еще, первым порывом моим было поспешить удостовериться лично, и, укутавшись сколько мог, поехал в казармы, но вообразите мое изумление: казармы — пусты, и я с трудом мог отыскать какого-то деньщика, который едва мог объяснить, что полк действительно в крепости».

Наконец, в опровержение нареканий о том, что Семеновский баталион, проходя через Псковскую губернию, взбунтовался, вышел из дисциплины и угрожал насилием местным властям, приводим копию с донесения псковскаго гражданскаго губернатора на запрос управляющаго министерством внутренних дел:

«2-й баталион бывшаго Семеновскаго полка до Пскова дошел благополучно и нигде жалоб на них не было.
В городе Пскове, где они находились два дня, обывателям стеснений не делали, кроме что обыватели не были удовлетворены за двое суток кормовыми деньгами.
По разделении их по дивизиям, неосторожность была командира полковника Вадковскаго раздать им деньги по рукам, отчего при прощании перепились, и шесть человек таковых пьяных наделали лично грубости командиру 1-й дивизии генерал-лейтенанту Лаптеву, по приказанию коего посажены под караул и на другой день, т. е. в день выступления из Пскова, строго наказаны.
Отправленная партия в Ригу благополучно и смирно проследовала до лифляндской границы, о чем сего числа получил я рапорт».
  «Б. фон-Адеркас»[41].

Мнения о причинах происшествия.

Обратимся теперь к причинам, почему этот беспорядок так легко представлен был бунтом и даже подал повод к приданию ему политическаго значения.

Эпоха двадцатых годов настоящаго столетия представляла одно общее всей Европе явление: страх перед революцией доходил до того, что иногда даже самые незначащие безпорядки казались зачатком революционнаго движения. Вот почему Государь полагал, что безпорядки в Семеновском полку должны были произойти не от тех причин, от коих действительно произошли.

«По моему убеждению — писал Государь — тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное, ибо военный умел-бы их заставить взяться за оружие, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял. Офицеры все усердно старались пресечь неповиновение, но безуспешно. По всему вышеписанному заключаю я, что было тут внушение чуждое, но не военное. Вопрос возникает — какое-же? Сие трудно решить. Признаюсь, что я приписываю его тайным обществам...»[42].

Строгое изследование дела раскрыло потом истину и убедило Государя, что настоящая причина события заключалась в неустройствах, обнаружившихся в последний год командования полком генерала Потемкина, в неправильном взгляде на управление полком полковника Шварца, в его жестокости и слабых мерах, принятых частными начальниками при начале безпорядков. Много лет спустя, когда несчастное событие было уже забыто, когда каждый из виновных понес уже заслуженное наказание, употреблены были все средства для обнаружения чуждаго влияния, о коем говорили современники, но не оказалось и тени чего-либо подобнаго.

«Que la terre s'ouvre de dessous moi, que je sois puni dans ce que j'ai de plus cher, que Dieu me couvre de sa malediction, si j'ai pu soupconner un seul instant quelque chose de semblable а une trаme, а une influence etrangere, ou bien а une conduite combinee dans les evenements, qui ont signales la nuit du 17 au 18 Octobre».
 
(«Пусть земля разверзнется подо мною, пусть лишусь того, что для меня дороже всего на свете, пусть падет на меня Божие проклятие, если в событиях, ознаменовавших ночь с 17-го на 18-е октября, мог я предполагать хотя-бы отдаленнейшее присутствие какого-нибудь заговора, или посторонняго влияния, или вперед разсчитаннаго плана действия»)[43].

, — пишет один из тех, котораго действия подвергнуты были строжайшему противу прочих изследованию. Государь сам лично хотел доискаться, действительно-ли существовало подобное влияние, и потому он не раз обращался к полковнику Вадковскому, как во время производства над ним суда и следствия, так и позже; обращался именно к нему, потому что знал его давно и хорошо имел полное основание верить в его правдивость. Во время производства суда Государю угодно было знать, не принадлежит-ли кто из офицеров к обществу масонов и не был-ли между ними Вадковский, на что последний имел счастие лично писать Его Величеству:

«Ai je ete Franc-macon? Oui, Sire, je ne m'en cache point. L'annee 1812, je fus recu par le general Sipiagine dans une loge, j'y pretai le serment de cooperer аu bien de la compagnie et d'y tout sacrifier, hormis ce que je devais а ma religion, а mon Souverain, а la patrie.
Trop jeune alors, trop ignorant, trop peu curieux pour vouloir penetrer les mysteres de la loge (je donte qu'elle en aie jamais pu avoir), trop gai de caractere pour ne point rire du spectacle que me donnaient mes confreres, chacune de mes visites fut une veritable partie de plaisir. Revenu а Petersbourg, je fus present а 3 ou 4 reunions. Depuis cette epoque, et voilа sept annees revolues, je n'ai connu ni macons, ni loges: mon peu d'assiduite а la frequenter, mon peu d'exactitude а fournir а la societe le contingent, que je lui devais, m'en firent expulser l'annee 1818. Voilа, Sire, les relations uniques que j'eus avec les Francs-macons»[44].
 
(«Был-ли я масоном? Да, Государь, и этого я ни сколько не скрываю. В 1812 году я был принят генералом Сипягиным в члены одной из лож. Я дал клятву содействовать благу общества и жертвовать ему всем, кроме того, чем обязан был моей религии, моему Государю и Отечеству.
Слишком молод и несведущ, слишком мало любопытен, чтобы проникать в тайны ложи (в существовании которых, впрочем, я сомневаюсь), будучи веселаго и безпечнаго нрава, я не мог не смеяться над зрелищем, которое доставляли мне мои товарищи по обществу; каждое посещение ложи было для меня истинною забавою. Возвратясь в Петербург, я был в трех или четырех собраниях. С того времени, вот уже 6 лет, я не знал ни лож, ни масонов. Редкия посещения и неаккуратность моя во взносе условной платы были причиною, что в 1818 году я был исключен из общества. Вот, Государь, единственныя сношения мои с франмасонами»).

Так писал Вадковский о себе; когда-же спросили его от имени Государя об обществе офицеров вообще, то он отвечал:

«... Pour la majeure partie du corps des officiers les disputes politiques avaient fort peu d'importance. Les noms de Carbouari, de Liberal, se faisaient parfois entendre, mais on jouait avec ces mots comme avec un hochet, dont les journaux avaient consacre la mode, et on se plaisait quelques fois а donner cette qualification а celui qui n'aimait point а remplir strictement son service: au reste je n'ai jamais remarque aucune intention criminelle».
 
(«Для большей части офицеров споры о политике были вовсе незанимательны. Хотя по временам и слышались слова: карбонарий, либерал, но ими лишь играли, как это делалось тогда и в журналах, и давались эти имена в шутку тому, кто не любил в точности исполнять службу. Впрочем, я никогда не замечал в офицерах никакого преступнаго намерения»)[45].

В то время, когда следствие и суд над полком давно уже были окончены, когда несчастное событие многими уже было забыто, Государю угодно было потребовать от полковника Вадковскаго окончательных объяснений о том, не было-ли каких-либо посторонних причин к случившемуся в полку несчастию и не испытало-ли общество офицеров предварительно какого-либо чуждаго влияния. Ответ Вадковскаго может служить опровержением этих предположений.

  «Sire!
Il m'est impossible de penser, que le triste evenement arrive au regiment Semenoffsky, put etre attribue а des vues politiques, ou bien а de l'instigation de la part du corps des officiers. Si cette malheureuse catastrophe fut arrivee 16 ans plus tot, l'on pourrait sans aucun doute en rejeter le blame sur le corps des officiers. Des liens d'amitie, d'habitudes, liaient soixante individus, qui semblaient n'en former qu'un seul. Le meme esprit de corps existait-il en 1820? Sioxante individus, il est vrai, avaient un seul et meme but, celui de complaire а Votre Majeste: chacun avait ses occupations, sa coterie... Oserai-je hasarder le point le plus essentiel? trop peu d'experience parmi les jeunes officiers... trop de jeunesse parmi les sergents majors! Voila, Sire, et je ne crains pas de l'affirmer, la perte de ce regiment, dont Vous etiez l'ame!...»[46].
 
  («Государь!
Я не в состоянии думать, чтобы горестное событие, случившееся в Семеновском полку, могло быть приписано политическим видам, или-же — наущению со стороны общества офицеров… Если-бы это несчастное событие случилось 16-ю годами ранее, то, без всякаго сомнения, можно было обвинить в нем офицеров. Узы дружбы и долговременной привычки связывали 60 существ, которыя составляли как-бы одно целое. Таков-ли был дух полка в 1820 году? Правда, все 60 человек имели одну общую цель — заслужить благоволение Вашего Величества, но это были 60 отдельных лиц, совершенно различных между собою; каждый имел свои занятия, свой круг знакомства. Коснусь-ли предмета более важнаго? Молодые офицеры были слишком неопытны, а фельдфебеля слишком молоды… Вот, Государь, — и утверждаю это без боязни, — причина гибели полка, котораго Вы, Ваше Величество были душою...»).

Независимо от мнения Вадковскаго, есть много неоспоримых доказательств того, что безпорядки, начавшиеся в полку 16-го октября, не были следствием чьих-либо обдуманных заранее замыслов. Не случись того, что сделал полковник Шварц на ученьи, утром 16-го октября, общее негодование не обнаружилось-бы именно в тот самый день. Офицеры, бывшие больными, — на другой, а некоторые на третий день происшествия — не знали еще о случившемся и не верили тому, что рассказывали им знакомые. Главные виновники, открытые при производстве суда между нижними чинами, сознаваясь во всем, спрашиваемы были много раз отдельно, но из показаний их ничего другаго нельзя было вывести, кроме общаго негодования на полковаго командира. Между тем молва осуждала офицеров, и осуждала не за то, в чем они действительно были виноваты. Мы показали выше действия некоторых частных начальников, и видели, в какой степени распоряжения их не согласовались с обстоятельствами. Вина их, с одной стороны, происходила от неопытности, с другой — нельзя иначе думать — от того, что каждый сам был недоволен командиром полка и, не думая, что безпорядки могут дойти до таких размеров, держал себя так, чтобы только не быть самому обвиненным[47].

Отчего безпорядки приняли такие размеры — мы уже видели, говоря о политическом настроении общества и двусмысленном положении командовавшаго корпусом, чем объясняется отчасти несообразность действий с его стороны и, наконец, тот упадок в управлении, который был больным местом в то время в войсках. Наконец, чтобы дополнить различныя суждения о причинах безпорядков приведем циркуляр министра внутренних дел нашим дипломатическим уполномоченным при иностранных дворах:

«Партикулярныя письма, а может быть и приезжие из столицы, сделали известными в месте пребывания вашего—ства происшествие, случившееся здесь 17-го числа сего месяца; но как в таковых случаях обыкновенно обстоятельства, как значащия, так и малаго уважения заслуживающия, представляются не в настоящем их виде, то я нужным счел довести до сведения вашего, милостивый государь мой, все то, что здесь произошло.
Гвардейский Семеновский полк имел, как ныне открылось, особенное неудовольствие на командира полка, полковника Шварца, коего неосмотрительное поведение и большия взыскания довели одну роту до виновной решимости изъявить гласно жалобы и неповиновения. Рота сия была арестована и отправлена в крепость. Остальныя роты того-же баталиона оказали на другой день равным образом ослушание и принудили другие два баталиона Семеновскаго полка с ними смешаться.
Им всем велено было следовать в крепость, и они с особенным послушанием то исполнили, не быв сопровождаемы никакою другою командою.
Из крепости два баталиона, при командирах и офицерах своих, отправлены в Кексгольм и Свеаборг, а один — тот самый, в коем произошел безпорядок, содержится под арестом в С.-Петербургской крепости, где открыт военный суд для должнаго изследования и определения наказания виновным.
Получив сии верныя сведения, ваше—ство будете иметь средства опровергать всякия неосновательныя разглашения»[48].

В заключение приведем личное мнение генерала Васильчикова, высказанное им в письме к князю П. М. Волконскому:

«Вследствие всех собранных нами сведений, оказывается что одни действия полковника Шварца причиною этого возмущения: ибо если бы начало лежало во внешнем подстрекательстве, то последствия были бы гораздо плачевнее»[49].

Вот мнения тех, от кого зависела участь Семеновскаго полка; но мнения эти сложились не в первую минуту после грустнаго события, а несколько времени спустя, когда мысли немного успокоились, когда стали более объективно разбирать действия так называемых бунтовщиков. В первую-же минуту на все это смотрели совершенно иначе, и, к несчастию, именно первое впечатление и имело влияние на судьбу полка. Бездействуя тогда, когда действовать нужно было, начали гнать на всех парах тогда, когда требовались осторожность и осмотрительность. Этим объясняется то грозное решение, которое разразилось над полком.

Последствия.

Первоначальныя донесения Государю генерала Васильчикова и графа Милорадовича о событиях в Семеновском полку были посланы с фельдъегерем 19-го октября; а два дня спустя отправился с последующими донесениями в Троппау адъютант командующаго корпусом, лейб-гусарскаго полка ротмистр Чаадаев. Донесение Васильчикова, заключая вкратце последовательный ход безпорядков в полку, было написано в таком духе, что могло произвести впечатление открытаго бунта, состоявшаго в том что, помимо неповиновения начальству, солдаты выказывали сопротивление, насилие и, наконец, угрозы относительно тех, кто не желал с перваго раза примкнуть к ним для освобождения из крепости роты Его Величества, — одним словом, он обрисовал дело в самых мрачных красках, прибавив при этом, что

«пример ослушания Семеновскаго полка имел более хорошее влияние на прочия войска, ибо все сии, в продолжение неприятнаго происшествия, оказывали сугубое усердие в исполнении своих обязанностей по службе»[50].

Очевидно, что подобная утешительная натяжка для человека, не только не бывшаго личным свидетелем происшествия, но даже не ожидавшаго ничего подобнаго, могла только увеличить душевную тревогу и зародить мысль об открытом возстании, укрощенном при помощи вооруженной силы. Мы видели, что подобнаго ничего не было, да и не могло быть.

Выбор вестника о прискорбном Семеновском происшествии пал на Чаадаева, потому что Государь лично знал его и был к нему милостив, что Чаадаев сам прежде служил в Семеновском полку и, наконец, потому, что он был очевидцем всего дела и мог дать словесно многия объяснения. К сожалению, Чаадаев, которому предстояло проехать около двух тысяч верст в позднюю осень, большею частью по весьма дурным дорогам, не любил подвергать себя лишениям, неизбежным в курьерской должности. Он отправился в коляске, не понуждая ямщиков, и нередко терял время при остановках на станциях. При всем том, выехав из Петербурга 21-го октября, он прибыл в Троппау 30-го; следовательно, делал более двухсот верст в сутки. Трудно решить, справедливо-ли оставшееся в истории сказание — будто бы князю Меттерниху удалось получить сведение о Семеновской истории днем ранее. Но не подлежит сомнению, что венский кабинет прежде напрасно истощал все свои извороты, чтобы удержать нашего Государя от покровительства законно-свободным учреждениям, которыя Император Франц и министры его считали вредными общественному порядку и правам монархической власти. Когда же пришло в Троппау известие о Семеновском бунте, Меттерних, посетив Императора Александра, внезапно сделал ему намек, что и сам он не должен слишком разсчитывать на верность войск и на внутреннее спокойствие своей Империи. Пораженный таким замечанием, Император Александр, вместо того, чтобы по прежнему настаивать на охранении желаний и польз неаполитанскаго народа, стал заметно поддерживать виды австрийскаго правительства. Чаадаев, принятый Государем не столь благосклонно, как ожидал, и отправленный из Троппау на другой день обратно в Петербург, подал в отставку и получил ее[51].

Первыя донесения о Семеновском происшествии, полученныя Государем, весьма естественно были неудовлетворительны, Император мог видеть из них только то, что все меры, принятыя для возстановления порядка, оказались безуспешны. Вместе с оффициальными известиями пришли частныя письма: графа Кочубея к Государю, а генерала Васильчикова и флигель-адъютанта Дмитрия Петр. Бутурлина — к князю Волконскому, о содержании которых также было доложено Императору. В этих письмах, рядом с успокоительными сведениями, было много такого, что могло возбудить безпокойство Императора Александра. Описав все притеснения Шварца, подавшия повод к печальному событию, Бутурлин прибавлял, что:

«Офицеры способствовали общему раздражению неосторожными разговорами при солдатах, имевшими целью выказать все что было предосудительнаго в его поступках».

Далее было сказано, что

«в ночь на 18-е октября три фузелерныя роты 1-го баталиона, выйдя из своей казармы, вломились к прочим баталионам, увлекли их за собою и явно возстали, требуя прежде всего, чтобы им возвратили гренадерскую роту».

На счет офицеров Бутурлин писал, что

«они колебались между опасением стыда, которому подвергался их полк, и удовольствием мести Шварцу».

Не отрицая в общем верности этого свидетельства, нельзя не заметить, что в него вкрались весьма серьезныя неточности: мы уже знаем, что три роты в другие баталионы не врывались и что никакого явнаго возстания не было.

«Невозможно считать опасность вполне минувшею — писал он, — тем паче, что дух всех пехотных полков был необыкновенно возбужден, и сами начальники объявили, что не могли ручаться за своих солдат. Преображенцы явно роптали и горько сетовали об участи, постигшей их дорогих товарищей, говоря, что они также пропадут, как Семеновцы. Солдаты Московскаго полка, при встрече с Семеновцами, шедшими в крепость, обнимали их со слезами. Лейб-гренадеры, стоявшие в карауле у казематов крепости, кричали: «Сегодня очередь Шварца, не худо было бы, еслиб завтра пришла такая же Ст. . . .у». Даже лейб-егеря, наиболее надежные из всех пехотных полков, колебались и не хотели идти против своих товарищей, и чтобы побудить их к тому, нужна была энергия Бистрома».

О кавалерии Бутурлин напротив относился выгодно, приписывая ея безусловное повиновение тому, что она большею частью состояла из малороссиян, не имевших почти никаких сношений с русскими, служившими в пехоте.

«К тому же, — писал он, — кавалерийскими полками командуют русские, пользующиеся большею доверенностью своих солдат, нежели немцы, командиры пехотных полков».

Граф Кочубей писал Императору, что

«хотя такое происшествие в одном из полков гвардии было весьма прискорбно, однако же, с другой стороны, нельзя не утешиться тем, что волнение войск не имело никакой политической цели, подобно тому, как случалось в других странах; что оно ограничилось одним полком и что даже самые участники в безпорядке выказали покорность необычайную для людей, раздраженных до крайности и могших оказать явное сопротивление».

Но затем Кочубей обвинял офицеров, которые относились с презрением о Шварце перед своими подчиненными и не позаботились знать то, что делалось в их командах[52].

Один из находившихся в свите Государя пишет, что в Троппау вести о Семеновской истории некоторое время хранились в самой строгой тайне. Государь, любивший ежедневно гулять с Великой Княгиней Марией Павловной и Великим Князем Николаем Павловичем, два дня не выходил на прогулку; в канцелярии начальника главнаго штаба работали день и ночь, и через два дня курьер, привезший известие, был отправлен обратно в Петербург[53]. Император из полученных им сведений мог заключить, что причиною происшествия была гнусная неблагодарность полка, удостоеннаго его вниманием и милостями. Опять неблагодарность! Ему суждено было испытать ее и в освобожденной им Германии, и в столь обязанной ему Франции, и в возстановленной им Польше. Теперь он видел ее у себя, в своей столице, в гвардии, в любимом полку своем. Легко вообразить, какое неизгладимое впечатление оставила в нем эта несчастная история.

Несколько дней спустя по получении известия, Государь написал письмо к графу Аракчееву, выдержки из котораго мы имели случай несколько раз приводить, а затем он собственноручно написал приказ российской армии, на основании котораго Семеновский полк был раскасирован.

Отправив приказ, Государь занялся перепиской с генералом Васильчиковым. В пространном письме от 10-го ноября из Троппау Государь, к несчастию, отклоняет убедительныя просьбы Васильчикова вернуться в Россию, и тем отнимает надежду у Семеновцев на лучший исход дела. Между прочим, Государь пишет:

«Что касается до ваших настоятельных просьб, чтобы никакая мера не была принята прежде моего возвращения, то я вам скажу, что я не могу изменить уже отданный мною приказ, который известен всей армии. Кроме того, несмотря на все мое желание вернуться немедленно в Петербург, я здесь задержан самыми важными соображениями. Мы собрались, дабы принять серьезныя и действительныя меры против пожара, охватившаго весь юг Европы и от котораго огонь уже разбросан во всех землях... Для того чтобы пещись об этом деле, мне необходимо быть здесь, на лицо, еще несколько недель. Если я в такую минуту брошу все это дело, дабы скакать в Россию, замешательство самое пагубное может произойти во всех этих делах, а успех их окончательно поколеблется... В добавок, это дало-бы повод сделать самое невыгодное заключение об внутреннем состоянии России. Неминуемо все уважение, питаемое к России и основанное на ея внутренней силе, может быть поколеблено. Вот положение, в котором я нахожусь... На меня уже обращены все взоры, вследствие истории Семеновскаго полка. Она не могла быть скрыта, все иностранные посланники в Петербурге написали. Это была также одна из причин, побудивших меня прибегнуть к принятым мною мерам. Наконец, я вам скажу, что поддержание собственной вашей власти требовало, чтобы я поступил таким образом... Меры, мною принятыя, самыя человеколюбивыя из всех тех, которыя можно было-бы принять. Полк не уничтожен, но сохранен, также как его имя и мундир; никто не разстрелен, не прогнан сквозь строй, даже не тронут пальцем; надеюсь, что это довольно человеколюбиво. Но я думаю, что найдут справедливым то, что люди которые взбунтовались, недостойны более носить мундир, который всегда покрывал себя славою»[54].

Заключение.

Посмотрим, каково было настроение общества в описываемую эпоху, как оно отнеслось к Семеновскому происшествию и какое влияние имело это происшествие на гвардию вообще. Мы уже имели случай говорить, что толки самые нелепые и противоречивые давали обильную пищу как иностранным писателям, так и русским. Один из усерднейших глашатаев всего невыгоднаго для России — Фарнгаген фон-Энзе дошел до того, что обвинял самого Императора Александра в жестокости, и ставил его в этом смысле чуть-ли не наравне со Шварцем. Личности, стоявшия наиболее близко к источнику правды, каковы: князь Волконский, Васильчиков, Аракчеев, Клейнмихель, Орлов — противоречили один другому и не отдавали себе яснаго отчета о действительной причине[55]. О настроении общества Васильчиков писал князю Волконскому:

«Все, что произошло у нас (возмущение Семеновскаго полка), замечательно только потому действию, которое это обстоятельство имеет на настроение умов; ложные слухи, сплетни следуют одна за другой и, естественно. распространяются по горизонту; словом, это такое положение дел, которое не должно продолжаться, и одно только возвращение Государя может утишить господствующее волнение. Войска спокойны, но все солдаты и особливо офицеры жалеют о своих товарищах».

О Семеновских солдатах Васильчиков постоянно отзывается прекрасно, восхваляя их поведение, ради чего всюду господствуют полное спокойствие и порядок[56].

Уважение и любовь к Семеновскому солдату городскаго населения выказалась в полной мере с того момента, когда полк отправился с госпитальной площади в крепость: самыя задушевныя пожелания, сожаления и слезы сопровождали его во все время перехода. То-же проявление сочувствия обнаружилось и тогда, когда баталионы и отдельныя команды оставляли Петербург.

«На 22-е ноября — разсказывает штабс-капитан Михайлов — было назначено выступление команды, состоявшей из 120-ти человек, выписанных из госпиталей; я начальствовал вместо майора Левенберга. Между тем как собиралась команда, подошел молодой человек в купеческом платье и, подавая сторублевую ассигнацию, просил об употреблении этих денег походом на покупку водки для команды. На вопрос, не имеет-ли он между этими нижними чинами какого-либо родственника или близкаго, он отвечал: — Нет, батюшка, никого нет, а у меня свой дом в полку, я привык видеть каждый день этих добрых людей и, не имев от них ни малейшей обиды или неудовольствия, всех их считаю своими»[57].

Не менее сочувственно отнеслись к несчастию, постигшему Семеновский полк, и офицеры других полков; в одном из писем к князю Волконскому генерал Васильчиков пишет, что

«между офицерами гвардии возник вопрос о подаче Государю адреса о помиловании офицеров Семеновскаго полка; мысль эта впервые пришла поручику гвардейскаго гренадерскаго полка князю Мещерскому[58]. Насколько предположение это было обдуманно и встретило-ли оно достаточно сильную поддержку в обществе гвардейских офицеров — сказать трудно; но дело в том, что протест изъявляли громко и не стеснялись как в гвардии, так и в остальном обществе. Несдержанность эта не могла не оказать прискорбныя последствия; она вызвала подозрение и строгия меры в отношении всей гвардии, тем более, что сам командующий корпусом не оправдывал поведения Семеновских офицеров. Я очень далек от мысли — писал он — чтобы офицеры побудили своих солдат зайти так далеко, но я убежден, что они подали всему повод своею неосторожностью и болтовнею».

В другом письме генерала Васильчикова к Государю находим:

«Положение мое затруднительно, оно было-бы менее тягостно, если-бы мои подчиненные смотрели на все происшедшее, как на государственное дело, а не увлекались личными видами и достойным порицания соперничеством. На счет этого события вообще было много необдуманных толков, что могло иметь весьма прискорбныя последствия; некоторые из гвардейских офицеров попались в эту ловушку».

Генералы, которых Васильчиков обвинял, были: Потемкин, Левашов, граф Милорадович и барон Розен; первый, по его словам, заступался за полк, проповедуя везде, что он не повинен; обвинял командующаго гвардейским корпусом в том, что тот желал погубить войско, принесшее отечеству такия огромныя услуги и что за безделицу, о которой не стоило и говорить, так шумят и желают ввести в заблуждение Государя. Наконец, Потемкина в том, что тот не снимал Семеновскаго мундира до той поры, пока не вышел приказ Государя. Подобнаго рода поступки, по словам Васильчикова, производили сильное действие на войска. Левашов громогласно заявлял, что рота Его Величества, совершенно невинна и что судная коммиссия не может иначе поступить, как оправдать. Генерал-губернатор граф Милорадович и начальник дивизии барон Розен говорили в том-же духе[59].

Подозрение зародилось; с ним вместе неизбежно поколебалось доверие к гвардии; ланкастерския школы были уничтожены, директор их Греч устранен и, наконец, учреждена тайная полиция для наблюдения за чинами гвардии. Недовольный участием, оказанным гвардией Семеновцам, Государь повелел, в апреле 1821 года, всем гвардейским войскам выступить в западныя губернии. Начальство над корпусом вместо Васильчикова было поручено Государем любимому его генерал-адъютанту Федору Петровичу Уварову, а начальникам гвардейских дивизий, Розену и Потемкину, даны взамен их армейския дивизии.

Передавая события 1820 года, мы не утаили ничего из того, что могли раскрыть; описана фактическая сторона безпорядков, указаны обстоятельства, подготовившия их, сделана характеристика начальствующих лиц для пояснения их неудачнаго образа действий, опровержены вымыслы молвы, изображено искупление вины наказанием и, наконец, последствия, как для полка, так и для гвардии вообще. Подвергшиеся возмездию закона и справедливо скорбящие о прошлом да найдут себе утешение в изречении того, кто более всех чувствовал вину полка и более всех жалел о нем. Определяя наказание, Государь говорил, что он делает это:

«с душевным сокрушением и не останавливаясь чувством личной своей привязанности к полку»

, что

«ему всегда будет жаль стараго полка»

, наконец, что

«он находит штаб- и обер-офицеров непричастными к безпорядку».

Вышеописанныя меры были эпилогом несчастнаго события, ради котораго пало вековое здание, построенное рукою Великаго Зодчаго; но не долго оставалось оно в разрушении. В нем уцелел фундамент — знамена полка и заслуги его перед Престолом и Отечеством. На этом-то фундаменте, волею Благословеннаго Монарха, вскоре воздвиглось новое здание, которое продолжает с честью и славою служить его Державным преемникам и день ото дня крепнет в любви и преданности к ним.



ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Генерал И. В. Васипьчиков, во время командования гвардейским корпусом — Давыдова. С. Муравьев-Апостол — Балоса.

[2] Генерал Васильчиков во время командования гвардейским корпусом — Давыдова.

[3] Биография графа Милорадовича — Семевскаго.

[4] Из бумаг князя И. В. Васильчикова. — Князь А. И. Васильчиков.

[5] Там-же.

[6] Там-же.

[7] Богданович. — Воспоминания Вигеля. — Балос. — Биографический очерк Муравьева-Апостола.

[8] Генерал Васильчиков во время командования гвардейским корпусом — Давыдова.

[9] Из бумаг князя Волконскаго.

[10] Там-же.

[11] Биография Муравьева-Апостола — Балоса.

[12] Со слов Г. Д. Бабкина.

[13] Высочайший приказ 9-го апреля 1820 г.

[14] Богданович. История царствования Александра I-го.

[15] Военно-судное дело. Рукопись Карцова.

[16] Приказ по полку 1-го мая.

[17] Приказы по полку.

[18] Военно-судное дело.

[19] Переписка генерала Дибича, 17-го июня 1825 г.

[20] Письмо к генералу Дибичу от 2-го сентября 1824 г.

[21] Отзыв генерал-адъютанта Бенкендорфа на вопрос военно-судной коммиссии.

[22] Военно-судное дело. Показание полковника Шварца и баталионных командиров.

[23] Военно-судное дело.

[24] Приказ по полку 22-го мая.

[25] Военно-судное дело. — Возражения баталионных командиров.

[26] Показание пред судом полковых священников.

[27] Приказ по полку 20-го октября.

[28] Приказ полковника Шварца от 30-го августа.

[29] Предписание Его Высочества Великаго Князя Михаила Павловича.

[30] Военно-судное дело.

[31] Подлинныя слова военно-суднаго дела.

[32] Военно-судное дело.

[33] Выписка из военно-суднаго дела, произведеннаго при первой кирасирской дивизии.

[34] Письмо Его Величества из Троппау, 5-го ноября 1820 г.

[35] Показание перед судом полковника Шварца. Доклад Аудиториатскаго Департамента. Рукопись Карцова. История Богдановича.

[36] Доклад Аудиториатскаго Департамента.

[37] Мнение генерала Васильчикова на выписку из военно-суднаго дела.

[38] Письмо 16-го апреля 1825 года.

[39] Записки Вадковскаго.

[40] Возмущение стараго Семеновскаго полка — К. Ф. Рылеева.

[41] Донесение псковскаго губернатора, от 23-го января 1821 г. Из архива, бывшаго III-го Отделения Собственной Его Величества канцелярии.

[42] Письмо Государя к графу Аракчееву.

[43] Ответ Вадковскаго на письмо генерала Дибича 17-го июня 1825 г.

[44] Письмо полковника Вадковскаго к Его Императорскому Величеству из Витебска от 2-го сентября 1824 г. Рукопись генерала Карцова.

[45] Ответ Вадковскаго на письмо генерала Дибича от 7-го июня 1825 г. Там-же.

[46] Письмо Вадковскаго к Государю Императору 2-го сентября 1824 г из Витебска. Там-же.

[47] Рукопись Карцова.

[48] Из дел архива бывшаго III Отделения Собственнаго Его Величества Канцелярии.

[49] Из бумаг князя Васильчикова.

[50] Донесение Государю Васильчикова, от 19-го октября.

[51] Воспоминания Вигеля. Выписки из жизни Чаадаева — Лонгинова и Свербеева. История Александра I — Богдановича.

[52] История Александра I — Богдановича.

[53] Воспоминание лейб-хирурга д-ра Тарасова («Русская Старина», 1871 года IX).

[54] Письмо Императора Александра I Васильчикову, от 10 ноября 1820 года из Троппау.

[55] Богданович.

[56] Письмо Васильчикова князю Волконскому 5-го и 11-го ноября 1820 г.

[57] Разсказ штабс-капитана Михайлова. Рукопись Карцова.

[58] Письмо от 9-го ноября.

[59] Ответ Васильчикова на письмо кн. Волконскаго, от 15-го декабря.


История Лейб-Гвардии Семёновского полка.

Публикуется по изданию: История Лейб-Гвардии Семёновского полка. Составил Лейб-Гвардии Семеновского полка поручик П. Дирин. - Санкт-Петербург, типография Эдуарда Гоппе, 1883. Оцифровка текста, html-вёрстка - Тимур Белов, 2013. При использовании текста ссылка на эту страницу обязательна.