По выходе на улицу, я сразу почувствовал облегчение; свежий ветер с дождем пахнул в лицо и прекратил всякую слезливую наклонность. Через час мы уже шли по грязным улицам Петербурга на вокзал железной дороги. Солдаты видимо чувствовали себя тоже в каком-то неловком положении, хотя по временам, остряки и отпускали кое-какие остроты, но чувствовалось в его голосе и в смехе окружающих что-то не то, какая-то сдержанность, каждого видно занимало что-то другое, и хотя он острил или смеялся, но как-то по привычке, очень может быть, что он и не слышал самой остроты, вызвавшей его смех, а мысли его далеко блуждали от того предмета, над чем он смеялся. Да оно и понятно. Для солдата война представляет более неведомый образ, чем для офицера; мы, изучая военное искусство, заранее знакомимся с различными положениями военной обстановки, да и самая война не сопряжена для нас с такими физическими лишениями, как для солдата, — мы пользуемся даже известным комфортом: у нас есть прислуга, солдат же тащит весь свой скарб на спине, в кармане ни копейки, помощников нет, полнейшая неизвестность впереди, — поневоле задумаешься. По приходе на вокзал, вскоре нагрузились, пришлось быть зрителем еще нескольких трогательных сцен прощания, но вскоре дали звонок, поезд тронулся; всякий, сняв шапку, перекрестился, песенники затянули песни и как-то легче стало на душе.
По мере удаления от Петербурга, все становятся как-то оживленнее; громче, молодцеватее заливается запевало, дружнее подтягивает хор, один танцор старается перещеголять другого в выделке какого-нибудь коленца; народ, собирающиеся на станции, нравственно отдыхает, видя веселье и бодрый дух солдат; старики и старухи набожно крестятся, провожая своих «голубчиков», и долго еще по отходе поезда слышится «ура» провожающих.
Считаю излишним, следуя за дневником, описывать все свои путевые впечатления по России, так как все это более или менее всем известно, не могу только обойти молчанием тот факт, что это путешествие от сердца России к ее окраинам, посреди глубоко сочувствующего нам населения, оставило самое приятное и глубокое впечатление на всех; самые черствые натуры, и те должны были почувствовать, что на них смотрит вся Россия, молится о них и ждет славных дел; что это не есть простой служебный наряд, а выражение самых задушевных стремлений русского народа, который слепо верит в их непобедимость и силу.
Чем ближе к границе, тем чаще начали попадаться санитарные поезда; - тотчас же начинаются расспросы: солдатики толпятся около вагонов раненых нижних чинов, офицерство группируется около офицеров; наблюдая за постановкою вопросов, вы как-то иногда невольно замечаете, что спрашивающий иногда и не то бы хотел спросить, ему хочется узнать, страшно ли быть в деле, сильно ли мурашки бегают по коже, а кончает тем, что спросит только, как дерутся турки, с какого расстояния открывают огонь, стойки ли они? и очень остаются довольны, когда сообщают, что они боятся штыка. На этом успокаиваются,—хорошо, хотя чего-нибудь нашего да боятся. Признаться, иногда с завистью смотришь на возвращающихся раненых героев, особенно когда из расспросов узнаешь, что они были в горячих делах, значит человек испытал уже то, к чему я стремлюсь, и в известном отношении уже исполнил свой долг — пролил кровь за святое дело.
Мы следовали на Москву, Курск, Киев, Жмеринку, Тирасполь, Кишинев и приехали в Унгены в ночь с 6-го на 7-е сентября. Проспавши часов семь, я выглянул в окно и увидел грязненькую речушку — спрашиваю: «Что это такое?» говорят: «Прут» Какой величественный образ представлялся мне, читая историю наших походов в Турцию, и тут, как на зло, приходилось на столько сбавить свои представления, что как-то передо мной поневоле предстал образ Гамлета, объясняющего Горацию, что глина, служащая замазкой бочке, может быть остаток Александра Македонского. На железнодорожном мосту стоят два часовых, один румын, другой русский. При въезде в Румынию поезда, крестьяне снимали шапки и крестились. Местность совершенно напоминает нашу Бессарабию: деревушки построены не кучно, но изба от избы сажен на тридцать и более, так что представляет ряд совершенно почти отдельных ферм.
Подъезжая к Яссам, уже за несколько верст начинаешь любоваться городом, расположенным панорамою на трех холмах; большинство домов каменные, красивые церкви и все это, как в наших губернских городах, залито зеленью и украшено пирамидальными тополями. Здание станции очень красиво — выстроено в готическом стиле. Со станции прошли по городу на бивуак; румыны любовались нашими солдатами. Бивуаком расположились мы на краю города, перед строящимися казармами— это будет прелестнейшее каменное здание на гранитном фундаменте — не чета нашим. С бивуака мы поехали на извозчиках искать себе приюта в гостинице, так как у офицеров палаток в полку не оказалось; извозчики большею частию скопцы, отлично говорящие по-русски ; на главной улице есть несколько домов, у ворот которых нас встречали не то дворники, не то дворецкие, прекрасно одетые — все из скопцов. Главная улица очень красива, хотя дома маленькие, но довольно красиво выкрашены и все отодвинуты от улицы назад, а впереди их прекрасные цветники с блестящими шарами на столбах; мостовые и тротуары асфальтовые.
Говорить приходится на всех языках: и по-французски, и по-немецки, и по-румынски (по толмачу), а иногда даже и так, как разговаривали матросы с англичанами в Сицилии по рассказу лейтенанта Жевакина (Женитьба, Гоголя). Дороговизна на все страшная; счет все на франки, но и беда же: плюнешь — плати франк, не хочешь плевать — опять франк, в особенности после русских цен все кажется ужасно дорого.
На другой день выехали в Плоешти, дорога напоминает Бессарабию, только местность красивее: справа постоянно видны Карпаты, тянущиеся прекрасной синеватой лентой, местами облака ложились на горы и застилали вершины. В Плоештах остановка была 50 минут, потому их не видел. Отсюда отправились на Бухарест и прибыли утром 10-го сентября. Встретил нас генерал-адъютант Дрентельн; так как приходилось стоять часов пять, то выстроили людей на поляне, впереди вагонов, в каре. Генерал здоровался; желал счастья и здоровья; говорил, что Государь ждет нас, что там без нас не управятся, и высказывал надежду, что мы особенно отличимся, потому что наш полк всегда отличался примерным порядком, а порядок главное дело на войне, так как он облегчает переносить лишения; на войне один день дело, а месяцы проходят в различных лишениях. Проводивши Дрентельна, я с товарищами поехал в Бухарест. Город недурен, но в частностях не так красив, как Яссы; улицы такие же узенькие, как в Яссах, но дома более напоминают европейский город; великолепные отели и магазины, во многих магазинах выставлены вывески на русском языке, на каком русском? это ужас! Как в Киеве я смеялся, смотря на вывеску, на которой были изображены: самовар, мельница и ножницы и подписано: «сих дел мастер», так здесь я не мог удержаться от смеха, читая на окне лучшего из ресторанов: «завтраки, кофе и чай». Извозчики превосходные — парами; много, как и в Яссах, скопцов, но все-таки довольно дороги. Из Бухареста железная дорога до Жураева находится в русских руках, в чем я убедился ночью: выхожу на станцию, вдруг слышу разговор: «Чего тормозить-то, — этот тормоз ни к... не годится!» Вспомнил тут я нашу матушку Русь, отрежет, как рублем подарит. На утро стали подъезжать к Фратештам; там местность бедная, густой туман закрывает все, но мало-по-малу к утру разъяснилось. По приезде на станцию вывели людей из вагонов и построили на поле; покуда вышло распоряжение куда вести, мы пошли в кафану, построенную при станции, — грязь, мерзость ужасная, выпил стакан кофе — заплатил необыкновенно толстой хозяйке один франк, и здесь услышал интересный рассказ об отбитии неприятельской кавалерии: вначале кавалерию привяли за нашу, но когда она подскакала на 70 шагов, то увидели, что это турки, тогда сделали по ним залп в упор и, говорят, просто мерзко было смотреть на эту массу тел лошадей и людей, только двое едва ускакали. Через несколько времени батальон выстроили, и справа по отделениям побрели на высоты за дер. Фратешти. Выбрали довольно красивое место; даль вокруг видна на несколько верст. К югу видно Журжево, за ним Дунай и Рущук с 17-ю минаретами, блистающими на солнце, как белые мраморные обелиски, вправо на турецком берегу еще какая-то деревушка. Над городом, на высоте виден громадный форт, вероятно Левант-Табия, видны турецкие палатки. Особенно был красив вид вечером, когда заходящее солнце, прорвавшись сквозь тучи, начало золотить минареты и дома в Рущуке. Вечер был теплый, приятный, взошла луна, турки разложили огни, а мы собрались обедать при темно-зеленоватом свете луны — что за поэтический момент. Пошли разговоры о делах, пожелания почаще сходиться на подобных вечерах, да, еще после удачных дел и без потери товарищей. Плохие иллюзии, но вообще надо отдать справедливость: дух в полку прекрасный, начиная от командира и кончая последним солдатом, так что можно надеяться на успех, в особенности потому, что из разговоров с ранеными можно ясно видеть, что противник не обладает особенными боевыми достоинствами, — выдержка и спокойность с достаточною осторожностью легко могут повести к победе. 13-го сентября, в девять часов утра, мы выступили: из Фратешт в Путиней; спустившись вниз под гору, мы пошли под дождем по невылазной грязи: люди так утомились, что еле передвигали ноги; мой порткарт размок и расклеился и понемногу стали вываливаться то карандаш, то труба, но солдатики все подобрали — теперь он едет в ротной канцелярии; ранец показался так тяжел, да что я вскоре принужден был несть его на ремне через плечо, утомление было ужасное, люди валились как мухи, потому что шли почти без привалов; каждую минуту можно было встретить сидящих с бледными потными лицами или просто лежащих почти без всяких признаков жизни. Только с половины дороги вздохнули свободнее — дорога шла по шоссе, грязь и на шоссе была не мельче двух вершков, но эта был уже песок, а не та черноземная грязь, когда на ногах налипает целый слой грязи и нет никакой возможности отделаться от нее: брыкнешь ногою вперед, полетит куча кусков грязи и на минуту облегчишь ноги, через десять же шагов опять старая история, опять те же пудовики; к тому же идешь не по ровному полю, а по кукурузе — подобное хождение напоминает хождение по полотну железной дороги, когда приходится скакать с одной шпалы на другую. Доплелись до Путинея часам к двум; какая безжизненная местность, вечные поля кукурузы, сел же нигде не видно, в особенности потому, что они все расположены большею частью в лощинах и притом, что особенно поразительно, земля великолепная; овощей же нигде не разводят, только немного винограду да красного стручкового перцу, свиней множество — вот и весь обиход румына.
Перед бивуаками долго стояли в ожидании разбития его, затем полежали под дождем и отправились в деревню; в это время звонили в церкви, несколько офицеров, в том числе и я вошли в нее, стали молиться — оказалась церковь православная, — живопись очень порядочная, в строго византийском стиле, местные образа окружены вышитыми полотенцами, служили священник и дьячок, местных жителей не было никого. Священник высокого роста седой старик в коротенькой парчовой ризе, дьячок чистый румын — низенького роста, черный, с редко бритой бородой. Служба шла на румынском языке, акафисты пели по-очередно священник и дьячок, причем другой, во время пения товарища, пo-очереди тянул разные ноты, но в гармонии, чем помогал пению товарища, и таким образом выходило нечто в роде дуэта; через несколько времени принесли маленького покойника, вероятно мертворожденного, в чем я убедился, посмотрев на его морщинистое тело; тело ребенка было положено в какой-то ящик, по сторонам прилепили четыре свечки желтого воску, а на грудь положили пучок какой-то травы.
Обоз пришел поздно вечером, мы уже не решались разбивать палатки на мокрой земле, да и темно было, а поместились все в одном сарае, назначенном для склада кукурузы, но на половину еще пустого. Ночь была довольно холодная, дождь лил как из ведра; на утро дождь стал утихать и полк потянулся в девять часов утра по дороге к Бригадиру. Я был с ротою назначен следовать в ариергарде, и потому должен был выждать, когда весь обоз вытянется по дороге; утомленные еще накануне лошади едва в состоянии были двинуть обоз с места и я с ротою сошел с бивуака часа через полтора после полка, между тем дождь перестал, а ветер начал разгонять тучи; кажется природа хотела сделать нам сюрприз, —в день Воздвижения Креста (14-го сентября) действительно проглянуло солнце и стало несколько повеселее. Отойдя версты три, пришлось опять остановиться на два часа, потому что лошади не могли взять повозки в гору, но наконец мало-по-малу потащились.
Тем временем я вызвал песенников перед ротою и мы пошли веселее под звуки наших молодецких песен. Около деревни пришлось снова остановиться, так как обоз опять застрял в невылазной грязи на улице деревни; я пошел поискать чего-нибудь съедобного, но ничего кроме соленого овечьего сыра, солдатского хлеба и какого-то вина в роде розового уксуса — не нашел, впрочем и этим страшно был обрадован. Часа через два кое-как удалось вытащить обоз на ту сторону деревни, но там опять остановка — дорога идет по оврагу и чуть не хуже пройденной, а между тем дело уже подходило к вечеру, часть обоза ушла вперед, часть же завязла безнадежно, пришлось оставить взвод при завязнувших повозках и идти за батальоном. Вначале мы весело двинулись с песнями вперед, громко и далеко раздавались они по проходимой нами безжизненной местности. Отойдя таким образом верст пять, я сделал привал.
Между тем облака при горизонте начали золотиться и вскоре выкатилась луна, проехал командир нестроевой роты и сообщил, что почти весь обоз растерял и всего повозки три пошли на бивуак; неприятно эти слова отдавались в ушах, потому что я не имел права придти на бивуак прежде обоза, приходилось ночевать в поле, вдали от селения и воды, но я решился выдвинуться вперед и стать хотя и в поле, но все-таки ближе к бивуаку, тем более, что люди шли еще довольно бодро. Вскоре я встретил целый ряд повозок, свезенных в сторону с дороги, лошади были выпряжены и люди развели огонь; пройдя версту, встретил другую еще большую партию обоза и склонялся уже остановиться да ночлег, когда пришел один унтер-офицер и сообщил, что полковник приказал, оставивши один взвод, идти прямо на бивуак, что я с радостью и исполнил, надеясь скоро быть на бивуаке, но не тут то было: шли, шли и конца нет; сначала весело попивали песни, потом хор пошел в разлад, пошли мои солдатики подтрунивать друг над другом — признак того, что они начали уставать; наконец мы подошли к пересечению дорог, куда идти, вправо иди прямо? — неизвестно. Луна скрылась, как нарочно в этом месте дорога идет по лугу, а потому следов ночью на сухой траве не видно, пошли сначала прямо, потом вернулись назад, пошли вправо, снова усомнились в направлении и пошли прямо, наконец отдаленный лай собаки, послышавшийся с правой стороны — как признак жилья и воды — решил в пользу последнего направления; хорошо еще, что я, уходя с бивуака, приказал всем людям наполнить водою фляжки; вскоре мы обрадовались, найдя следы на дороге, когда она шла кукурузными полями; обыкновенно после батальона остается десять или пятнадцать тропинок утоптанных и вымощенных солдатскими сапогами, между тем луна начала выглядывать из-за облаков; встретили каких-то армейских солдат, они сказали, что осталось еще десять верст; все даже выругали их, а оказалось напрасно: идем, идем и конца нет; каждый куст, режущийся на небосклоне, представляется нам избой, но подходим ближе и горькое разочарование убавляет и без того надорванные силы, пришлось привалы делать через каждый час на полчаса; на последнем один из моих субалтерн-офицеров сказал, что он дальше не пойдет, другой тоже выбился из сил, да правду и я еле-еле волочил ноги; отсталые люди и повозки стали попадаться чаще и чаще, наконец нас встречает унтер-офицер 11-й роты, бывший дежурный и говорит, что бивуак в версте, тут все как бы воскресли; рота подобралась и мы вступили в свои места на бивуак. Тут мы узнали, что переход наш не менее тридцати шести верст, следовательно мы верст тридцать прошли уже после заката солнца. Напившись чаю я заснул на земле под буркой, данной мне одним товарищем.
Следующий день до вечера все подтягивался обоз, почему полк был оставлен в Бригадире на дневку. В селе были две кафаны, где можно было достать жареного гуся и кофе.
16-го сентября, в пять часов утра, мы выступили к Зимнице; день был довольно порядочный, но дул очень свежий ветер с севера; в два часа подошли к Зимнице; версты еще за четыре дорога с возвышенности спускается в равнину, которая тянется вплоть до Дуная.
Въезд в Зимницу очень живописен: беленькие избы с галереями в роде сплошного крыльца с нанизанными нитями стручкового перца, подвешенного в виде гирлянд, зелень вокруг, грязь на улице и необыкновенное разнообразие построек, все это оживленное свиньями, жидами, обозами на волах и буйволах, или повозками, в которых запряжена пара волов, а впереди четыре лошади в-унос — все это вместе взятое представляло прелестнейшую картину; а налево сплошною стеною, как бы нарочно загораживая еще неведомый для нас мир жизни и ощущений, тянутся предгория Балканов; на той стороне Дуная, против Зимницы виден беспорядочно построенный городок с каменною церковью и несколькими минаретами — это Систово, далее горы, как будто низке, а на втором и третьем плане, все сливаясь с облаками, видны дальние Балканы.
В одной из кафан рассказывали интересный факт: когда русские кидаются на ура, то турки, для облегчения бегства, снимают шаровары.
17-го сентября, в шесть часов утра, мы тронулись к мосту через Дунай; мост состоит из трех частей: первые две на плотах перекинуты через мелкую часть Дуная на острова, а третья на судах через фарватер; настилка мостов двойная, поперечная, как обыкновенно, и еще продольная, что уничтожает тряску повозки и тем, вероятно, способствует сохранению моста.
Дунай в этом месте совершенно напоминает Днепр под Киевом, небольшая разница в том, что на горах не Киев, а Систово с его собором и минаретами; один из этих минаретов стоит в ущельи над страшным обрывом и представляет как бы памятник, стоящий на высоком пьедестале; вправо к Австрии, вверх по Дунаю тянутся горы все синея и синея и наконец сливаются с горизонтом. День был безоблачный, ясный, что придавало нашему вступлению в Турцию как бы праздничный характер.
На турецком берегу дорога от моста поворачивает влево, мимо отвесных скал, поросших сухою, сероватою травою, а затем через сады круто поворачивает в гору, сначала по направлению к Систову, а потом идет, удаляясь, от Дуная. Пройдя сады, мы остановились на правом. Вот мы уже на турецкой земле, на тех местах, где наши герои переправы через Дунай под убийственным огнем вскарабкивались на такие кручи, что если теперь подвести к этим местам постороннего человека и сказать ему, что здесь взошли русские солдатики под огнем турок, то я готов спорить, что никто не поверит этому, а факт-то совершился, так что с первых шагов по неприятельской стороне приходится дивиться молодецким делам наших героев-предшественников. Через полчаса мы двинулись дальше; дорога (тырновское шоссе) проходит сначала нечто в роде горного ущелья, а потом вплоть до Царевца идет по очаровательной местности, которая на каждом шагу представляет ряд прелестнейших картин; высоты по бокам покрыты коричневатою сухою травою, а где есть какая-нибудь влажность, развивается такая роскошная растительность, что просто не налюбуешься: тут целые леса из тополей, грецких орехов и чего-то такого, в роде нашей березы, лист березовый, но кора на стволе не белая. Колодцы везде обделаны в виде каменной стенки, и из нее в отверстие бьет струя превосходной чистой воды. Царевец — это маленькое местечко, сплошь занятое различными частями войск, постоянно передвигающихся по тырновскому шоссе. Мы остановились в долине, на берегу небольшой горной речки; ели в первый раз превосходный виноград и вываривали черепах для пепельниц. В первый раз, раскрывая вареную черепаху, я услышал запах настоящего черепахового супа, и действительно можно сказать, что это блюдо должно быть великолепное, но далеко не то, которым нас угощают в Петербурге, под названием супа a la tortue. В семь часов утра, 18-го сентября, мы двинулись по дороге к Горному-Студню. Дорога, через ряд перевалов, идет в гору; недалеко от Царевца местность еще довольно интересна, но далее принимает степной характер: сухая трава, кукуруза и почти ни одного кустика. Пройдя верст восемнадцать, мы пришли к месту бивуака, у остатков деревни Акчиар, я называю остатками деревни потому, что из нескольких сот домов осталось всего домов десять, — остальное все разрушено, как говорят болгары, баши-бузуками; убедиться в справедливости их показания нельзя, так как в Акчиаре живут болгары, бежавшие из Рущука. Акчиарские же пропали неизвестно куда — может быть они вырезаны, а может быть скитаются где-нибудь и не знают, что их деревня в руках русских. В одной яме, около деревни, валяется с десяток турецких трупов, колодец отравлен мертвечиной, вероятно турками, почему воду из него не берут. Если все болгарские деревни так разрушены, то это не беда, поправить их можно очень скоро: все стены целы, они выведены из глины, наподобие стен наших малороссийских мазанок, а потому для приведения деревни в надлежащий вид, стоит только привезти несколько возов жердей, сделать основание крыши и покрыть, как обыкновенно они делают, кукурузной соломой; предположить же, что баши-бузуки в состоянии сделать большее разрушение, — нельзя, так как это потребовало бы слишком большого времени и труда, на что они вероятно не способны.
Вся местность вокруг покрыта довольно высокою желтою травою; деревня на половину разрушена, как говорят жители, башибузуками, но если приглядеться хорошенько, то все-таки болгары живут очень зажиточно; каждый двор окружен канавою с валом, обсаженным колючим бурьяном; фруктов нет никаких, табаку засеяно порядочно — цветет довольно красивыми розовыми цветами. Земля черноземная, чрезвычайно богатая; скот довольно хороший и большие стада.
В два часа приехал на бивуак Государь, милостиво разговаривал с нами и шагом объезжал весь полк, люди кричали «ура!». Государь отзывался с большою похвалой о полуроте конвоя, бывшей под командою Андрея Ивановича Чекмарева 1-го в сражении под Ловчею. Мы разбили палатку и расположились очень удобно, вырывши углубление настолько, что можно было, не сгибаясь, стоять в палатке.
20-го числа присоединился к нам лейб-гвардии Преображенский полк, и Государь снова посетил наш бивуак, причем назначил одного из наших офицеров флигель-адъютантом за отличие в сражении под Ловчей. В течение следующих трех дней мы занимались ротными ученьями с применением к местности и приготовлением к Высочайшему смотру. 24-го сентября утром мы выступили по направлению в Горный Студень, при входе переоделись в мундиры и скатали шинели; нас встретил главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич пройдя Горный-Студень, мы остановились на поле, куда через час приехал Государь, объехал все войска, а потом, пропустив мимо себя церемониальным маршем, сказал нашему батальону: «славно, с.......ы!» а затем «до скорого свидания, ребята!...» Под сильным дождем мы пошли на бивуак в Овчью Могилу, дорога была порядочная, почему обозы пришли скоро; варка была поздно; некоторые из товарищей забрались в одну болгарскую избу и раздобылись кое-чем съестным, впрочем, с большим трудом и то с помощью переводчика, болгарина, состоящим при нашем дивизионном штабе; поздно вечером пригласили нас обедать; дождь лил страшно, один из моих товарищей по палатке отказался наотрез идти, другой же согласился попытать счастья, и мы поплелись с фонарем искать избы; грязь, ветер и дождь просто надрывали нервы; фонарь вскоре погас, хотели было уже вернуться; если бы не один колодец, который еще засветло я заприметил, то мы не попали бы ни под каким видом. На утро мы выступили опять под дождем в Радоницу (25-го сентября); дорога шла в-перемежку полями и шоссе, пришлось переходить один мост и какой-то перевал в горах; обнаженные бока этого перевала представляли сочетание желтых, зеленых, оранжевых, голубых и белых переливов глины; за перевалом ветер стал тише (северный), все деревья зеленые и деревни стали попадаться гораздо чаще; пройдя деревню Вино, мы уже в темноте стали на бивуак вправо, впереди деревни Радоницы; надежды на прибытие обоза не было никакой, а потому я влез на ночевку в фургон; некоторые пошли на рекогносцировку ночлега в деревню. я же остался, потому что не надеялся чего-нибудь достигнуть в темноте, грязи и под дождем. Вскоре многие вернулись назад, не отыскавши приюта, командир полка тоже принужден был ночевать в фургоне. Вообще при запаздывании обозов всегда больше всего страдали офицеры, потому что солдат свою палатку несет на плечах и хотя на сырой земле, но все-таки какой-нибудь кров да разобьет, офицерские же повозки в обозе, а отнимать у солдата палатку совестно, и без того они страшно тесно помещены, почему всегда приходится применяться к обстоятельствам. Пролежавши скрючившись часов до трех, я принужден был от холода встать к костру 3-й роты; прогревшись, я прочистил трубку, закурил и затем ни за что не решался уйти от костра, впрочем часа полтора продремал на соломе, ногами к костру; на утро, когда стало потеплее, снял пальто и высушил его у костра; обоз приехал к десяти часам утра; начали поговаривать, что будет дневка, и людям стали готовить варку. Я пошел в деревню; оказалось, что наши офицеры устроились в грязной избе у одного турка; но надо отдать справедливость, что иные в чистых избах живут хуже, чем в этой грязной. Вход в эту избу сделан не много выше улицы с галереей, в середине сделан камин, лицом на улицу, направо дверь во внутрь здания, которое перегорожено на две части, — с правой стоят буйволы, а налево довольно чистое отделение, с камином по средине, выходящее в одну трубу с наружным камином; весь пол был устлан циновками, а по стенам, как обыкновенно, лежали ковровые подушки. Наши ночевали с своими лошадями. Хозяева — турки — принесли кур, яиц, хлеба, все время прислуживали и остались очень довольны, когда им дали за все четыре серебряных рубля. Вообще они, по-видимому, гостеприимнее наших «братушек» — болгар. Народ очень красивый, в красных фесках, окутанных полотенцем (чалма), широких штанах, с поясом, в опанках, а двое в русских солдатских сапогах, к которым они чувствуют большое уважение и даже хвастаются ими. Мы спокойно ожидали обеда, как вдруг раздалась весть, что приказано тотчас же идти в Парадим к Плевне; в некоторых ротах начали уже варить варку, — выворотили котлы и пошли впроголодь с песнями по дороге к Плевне. Впрочем, мы успели поесть супу, выпить водочки, и надо сознаться, что я, не спавши ночь, от двух рюмок опьянел. Чорт меня дернул снять мои разношенные сапоги и заменить их новыми, впрочем сделал это я по необходимости: три дня я не спускал их с ног, потому что все время был страшный холод и дождь; переобувшись в cyхие носки, уже не хотелось надевать старых полумокрых сапог, да кроме того, я надел два пальто, чтобы гарантировать себя, в случае неприбытия обоза, от замерзания ночью; ноги мои были совершенно как в тисках, от двух же пальто почти дышать было нечем, так что я еле дотащился до бивуака; по дороге стали ясно слышатся выстрелы, которые производили на нас самое веселое впечатление, потому что ничто так не надоедает, как это постоянное хождение, особенно в дурную погоду и по отвратительным дорогам; тут же чувствуешь себя как бы у цели. Мне не раз и на маневрах в мирное время приходилось испытывать это подбадривающее влияние выстрела, при звуке его как-то перерождаешься, позабываешь усталость и чувствуешь себя как бы освеженным. Впечатление, испытанное мною, было совершенно как на маневрах, да и местность как-то напоминала нашу лагерную обстановку; та же грязь, небольшие возвышенности, только злили проклятые кукурузные поля, но потом пошел кустарник, и дорога стала легче. Подходя же к Парадиму, мы вышли в открытую поляну с валиком по средине, который люди сравнивали с нашим царским валиком, на Красносельском поле; на горизонте виднелись возвышения, справа слышалась канонада и видны были дымки наших батарей. По невылазной грязи еле дотащились до бивуака; бивуак достался отвратительный, на пашне. Вскоре приехал румынский князь и объехал Преображенский и наш полки, потому что остальные еще не успели подтянуться. Своим «здорова!» чрезвычайно смешил всех; впрочем, подъезжая к офицерам, говорил в полголоса: «bonjour!». У Карла был Георгиевский крест на шее. Скоро стемнело, обозов ни слуху, ни духу, а потому я сначала посидел у костра 3-й роты, а потом, по предложению моего фельдфебеля, лег в солдатскую палатку и превосходно проспал до утра. На утро пошел в деревню искать где обогреться, наконец вернулся и узнал, что нам назначена дневка. Прозяб я ужасно и очень был рад, когда фельдфебель дал мне два стакана чего-то беловатого, чаем назвать было трудно подобную желтовато-беловатую жидкость, но с приправою трех черных сухарей я выпил его с наслаждением. Утром, часов около десяти, пришел обоз, расставили палатку, но тут нас чуть-было опять не оставили без варки. Разнеслась весть, что сейчас же нашей дивизии приказано выступить, начали трубить сбор и солдаты снимать палатки, но вскоре прислали отказ и мы все с радостью встретили эту весть, потому что третьи сутки приходилось людям быть без варки. Я велел тотчас же выдать людям хлеб. Ночью, говорят, Осман-паша хотел пробиться; канонада была ужасная но не долго. Впрочем, на завтра мы идем на Пелишат и дальше на Софийское шоссе, в тыл армии Османа. Третья дивизия и стрелки пошли уже сегодня. На днях будем в деле. Что-то Бог даст!
28-го сентября, в девять часов утра, наш полк двинулся в ариергарде дивизии, по дороге в дер. Тученицы, но, не доходя до нее, поворотили несколько к югу, к дер. Богот. Часа два мы были в Боготе и думали, что скоро будем на бивуаке, но вдруг получили приказ идти на дер. Рамево — получилось сведение, что неприятельский обоз, в две тысячи повозок, сопровождаемый двадцатью батальонами, двигается по Софийскому шоссе к армии Османа-паши. Шел дождь. Проселок был до того ужасен, что лошади, не смотря на все усилия, не могли двинуться с места. В Боготе промыслили кое-что у маркитанта 3-й дивизии, что дало нам возможность закусить, а то просто хоть волком вой — так были все голодны. Переход через Ловчинское шоссе даже для артиллерии был почти невозможен, кое-как перетащили одну батарею на гору и пошли дальше. Возле деревни Рамево спуск под гору градусов в тридцать, а потом дорога идет по улицам деревни и через реку по невылазной грязи. Артиллерия завязла, и обозы остановились. Каких-нибудь триста шагов спуска и переправы мы шли ровно три часа: на дороге столпились в темноте обозы 3-й дивизии и мы по одиночке плелись не зная куда. Стало холодно, люди в ожидании движения развели костер, я сел пригреться. Вдруг услышал крик фельдфебеля 4-й роты: «что же вы не идете, батальон уже ушел!» Я встал, повел людей в темноте по кривым улицам деревни; в одном месте растащили целую скирду соломы, даже я и один из моих офицеров приняли участие, другой где-то пропал. На что было похоже наше шествие гуськом, с наткнутыми на штыки снопами соломы, не знаю, но зрелище вообще было интересное. Кое-как подлезая местами под волов, выбрались на какое-то поле; кругом масса огней, темнота страшная; горизонт совершенно черный и полуосвещенная кострами трава производили в темноте совершенно представление какого-то забора, но идешь, идешь, забор как будто уходит, но сохраняет от глаза то же самое расстояние, как и в начале. Куда идти — неизвестно. Я оставил людей, а сам пошел вперед на огонек, оказалось — то был караул л.-гв. Волынского полка и при нем был оставлен один наш солдатик, который и провел нас на место. Добравшись кое-как до места бивуака, развели огонь, согрели воду и напились чаю, затем разбили палатку и легли спать; когда уже засыпали, прибрел М., тоже заблудившийся в темноте, и мы втроем задали высыпку. Утром 29-го узнали, что назначена дневка для того, чтобы подтянуть обоз, но эта мера не привела ни к чему: целый день шел дождь; обозы не двинулись нисколько, и люди без варки легли спать. Ночью П., бывши в одном резиновом пальто, выл волком от холода и почти все мы не могли сомкнуть глаз; проснулись рано, часа в четыре; шел дождь и дул сильный западный ветер; кое-как развели костер и стали отогреваться и сушить платье. Затем, в 6 часов выступили вперед, в авангард. Прекратившийся в начале дождь, снова приударил, кажется, с новою силою и остервенением, но с ветренной стороны показалась какая-то беловатая полоса, предвещавшая перемену погоды. Дорога шла сначала кукурузою, а потом чрез отвратительный частый, колючий кустарник; исцарапавшись и оборвавшись, выбрались на поляну, где стали привалом, закусили ветчины без хлеба, выпили рюмку водки, я угостил всех ландриновским шоколадом и все ожили, потому что вдали, на Балканах, проглянуло солнце. Через час, по выступлении с привала, когда мы стали приближаться к долине реки Вид, проглянуло солнце; все чрезвычайно обрадовались ему. Река Вид, ничтожная сама по себе, течет в высоких берегах; горы местами обнажены и выставили свои кремневые и известковые ребра; дорога приняла характер шоссе, что вселило в нас надежду со временем увидеть наши обозы.
Прошли очень богатую болгарскую деревню Беглиж, проходя по улицам которой раз десять перешли реку в брод, впрочем, глубина ее не более как три или четыре вершка. Бивуак расположился в долине на версту впереди от деревни. В шести верстах на горе виден был бивуак 3-й гвардейской дивизии и стрелковой бригады. Прелестную картину представлял бивуак, когда стемнело и тысяча огней заблестело в долине; вокруг их расположились группы солдат — кто варить баранину, кто курицуt мимоходом купленную в деревне, кто сухари, а кто просто печь кукурузу. Я сходил справиться, дадут-ли нам поесть чего-нибудь, сказали, что нет, тогда я сам сварил суп: взял сухарей и жиру с кожей от ветчины, так как соли не было ни у кого, порезал мелко на куски и несколько раз скипятил на огне, кроме того заварил чайку; к тому-же времени принесли нам фунтов двенадцать хлеба из деревни на один серебряный рубль и болгарского табаку. Зажгли свечку и приготовились есть, но вдруг к ужасу увидели, что на поверхности супа плавают мелкие беленькие червячки из сухарей, мы сначала стали их вылавливать, но видя, что с червячками выплескивается и бульон, мы под влиянием голода, решили отодвинуть свечу и есть без разбору, что и исполнили с большим аппетитом. На ночь легли спать не снимая сапог, так как предупредили, что может быть ночное нападение.
1-го октября, утром, часов в шесть я проснулся; ночь была холодная, ноги закоченели, а потому я пошел греться к костру и хлопотать о чае. Желтоватые лучи восходяшего солнца играли на обнаженных ребрах Балкан и бросали на задние выступы темно-лиловые тени; дымки от костров стояли в долине и из-за них едва вырезывались силуэты деревьев, а далее в воздухе блестели освещенные утренними лучами вершины, покрытые тантеабри стрелковой бригады и 3-й дивизии. Вскоре я получил приказание с своею и 11-ю ротою идти на аванпосты; между тем солнце уже начало благодетельно согревать наши члены, а еще лучше моцион при влезании на гору к месту расположения аванпостов. В этот день нам посчастливилось: расставивши аванпосты, я послал за обедом и нам троим прислали манерку куриного бульону, по куску хлеба и курицы; все это мы убрали в лучшем виде, напились чаю и поели кое-чего и своего, так что были сыты.
3-го октября я был назначен с ротою на реквизицию в деревню Беглиж. Чтобы не поморить людей, мы должны были прибегнуть к реквизиции, так как рассчитывать на интендантский подвоз было черезчур рискованно. Наши обозы на прекрасных лошадях и при постоянной помощи людей — и те не могли тащиться почти без дорог и по невылазной грязи, на интендантских же кляч надеяться было нечего, потому Принц Ольденбургский самым энергичным образом принялся за сбор съестных продуктов на месте. Обыкновенно это делалось так: ротный командир, придя в деревню с переводчиком, обращался к чембарджию с требованием известного количества хлебов и скота; чембарджий собирал с каждого участка помощника, отдавал приказание сколько хлебов должна выпечь каждая хозяйка дома, в каждый дом ставился солдат для наблюдения, чтобы выпеченный хлеб не продавали и по выпечке сдавал приемщикам. Скот собирался на полях и сгонялся в деревню. Все это к вечеру доставлялось к ставке Принца, он собственноручно метил каждую голову и употреблял все усилия, чтобы разделить продукты уравнительно. Конечно, за все тотчас платилось болгарам полностью. Только благодаря подобному порядку, все, хотя мало, но кое-что имели съестного и мародерство могло быть преследуемо вполне, потому что солдат начинает выказывать склонность к мародерству тогда, когда его не кормят.
В деревне Беглиж я впервые столкнулся ближе с болгарами и мог хотя поверхностно наблюдать их образ жизни и порядки. Болгары-мужчины чрезвычайно похожи на наших малороссов, как по лицу, так и по костюму, разница в костюме состоит в бараньей болгарской шапке в форме котелка и опанках, вместо наших сапогов; они очень добродушны, разговорчивы и вообще производят приятное впечатление после хмурых, никогда не улыбающихся магометан-турок. Женщины-болгарки чрезвычайно красивы. Костюм их — сверх белой, вышитой разными узорами, рубашки, надета длинная безрукавка до колен с вырезом по средине груди и подтянутая поясом, на голове белая повязка с длинными концами позади; волосы заплетены в мелкие косицы; на руках браслеты и кольца, в ушах серьги из разноцветных бус и турецких монет. Староста угощал меня какой-то медовой похлебкой. В последующие дни ничего не было особенного, только 5-го октября разнеслась молва, что нас двинут вечером вперед; приказали собрать обозы, снять палатки и проч., но оказалось, что дождались темноты и прислали отказ; снова расставили палатки и потекла жизнь по старому порядку. В этот день утром мы была порадованы очень приятною новостью.
В 9 часов, согласно приказа, я вывел роту на ученье; часов в 10 вдруг слышим необыкновенные крики «ура!» и вскоре ко мне пришел желанер и доложил, что кричат «ура» потому, что наши взяли Карс. Ученье кончилось; я сошел с горы вниз на бивуак, и тут встретил нас генерал и поздравил с победою, что Мухтар-паша разбит на-голову и отрезан от Карса. В час было по этому случаю молебствие. Картина была превосходная: впереди нашего полка поставили стол с образами и окружили зеленой декорацией из деревьев, дивизия расположилась шпалерами кругом. Все знамена, с полковыми адъютантами, выстроились к нам лицом... Егерский полк налево, Преображенский на право, Измайловский к нам лицом: Бригадный адъютант с возвышения прочитал телеграмму громким голосом и затем обыкновенным порядком началось молебствие. Шестеро писарей нашего полка и какой-то доктор из Преображенского полка составили прекрасный хор.
6-го октября я ходил в деревню Эски-Баркач для отправки писем; возвращаясь оттуда, я с удивлением увидел, что третья дивизия собралась для встречи кого-то; по дороге встретил С., который сообщил мне, что сейчас будет объезжать дивизию генерал-адъютант Гурко. Я вбежал в палатку, наскоро оделся и вышел на левый фланг полка. Вскоре приехал Гурко, он объезжал людей, разговаривал с ними; говорил, что, кто хочет иметь Георгия, может добиться его, только надо быть всегда впереди. Обратился к фельдфебелю роты Его Величества и сказал: «ты, стрелок, я вижу, убьешь штук 150 турок?» — «Постараюсь, ваше превосходительство, у меня трое часы за стрельбу». «Ну так тебе нужно убить их триста», сказал Гурко. Все разговоры его были в подобном роде, вообще посадкой и голосом он напоминал очень кн. Мирского. Объехавши полк, он остановился между третьим и четвертым батальонами и сказал гг. офицерам несколько слов следующего содержания: «Господа! Государь от вас ожидает многого, да и не один Государь — вся Россия смотрит на вас и ждет добрых вестей, надобно нам постараться воскресить на этих полях славные Екатерининские времена! Турки, господа, дерутся отлично, померяться с ними почтет за честь любая европейская армия; они очень храбры, но плохо обучены; рускому-же солдату храбрости занимать не надо и мы, господа, обучены, а потому и имеем перед противником превосходство с этой стороны. Надобно, господа, чтобы мы проделали теперь все то, чему нас учили в мирное время в Красном селе; конечно, кое-чему нас учили, к сожалению, и ненужному, но вы, господа, настолько образованы, что легко отличите ненужное от необходимого. Полный порядок на первом плане! Война — это те же маневры, разница только в том, что стреляют не холостыми, а боевыми патронами. Затем, господа, я должен предупредить вас, что вы обязаны по возможности беречь себя, я не говорю о тех минутах, когда офицер должен своим примером увлечь людей вперед, и я не сомневаюсь в вашем рвении и храбрости, но я прошу вас беречь себя рассудительно, так как потеря офицеров очень тяжела для войска. Теперь позвольте распроститься и пожелать скорого свидания вами». Затем генерал Гурко уехал. Его слова произвели необыкновенно благоприятное впечатление на офицеров.
8-го октября, утром, 3-я гвардейская дивизия двинулась в Богот назад, а мы на ее место стали на бивуак на горке, впереди деревни Эски-Баркач.
9-го октября, утром, наш батальон ходил прокладывать дорогу по высоте нашего бивуака по направлению в д. Рамево. Все расстояние 14 верст. Сделали мы, считая по 6 шагов на участок, около четверти версты.
10-го октября я пошел полюбоваться на долину реки Вид. Дошел до аванпостов лейб-гвардии Егерского полка; меня не пропустили и препроводили на главный караул. Начальник караула приказал меня пропустить. Что за прелесть горная дорога, идущая по краю долины — кустарники все обвиты различными плющами, хмелем и диким виноградом, местами как будто весь куст серебряный, это пух в роде наших одуванчиков остается после цветов какого-то плюща; горные обнажения, то розовые, то дикие, на свету дикий камень совершенно зеленый. Кустарники, подобно пупырушкам, усеяли склоны гор. Я достиг до открытого места на одном обрыве и передо мною раскинулась чудная панорама долины реки Вида. Долина шириною версты в две, гладкая как стол, уходила далеко, далеко, по крайней мере верст на двенадцать и по ней змеей вился бурливый Вид, перерезывая долину с одного края к другому, поочередно подходя то к одному, то к другому берегу. Скаты гор, сдавливающее долину, на половину обнажены, и в конце как бы запирают выход из нее; но это обман, если вглядишься хорошенько, то начинаешь различать, что там Вид делает поворот к пресловутой Плевне, которую бы можно было видеть, если бы подняться немного повыше. Долго я любовался этой картиной, но скоро утомился безжизненностью вида, ни живой души на таком громадном расстоянии, так как это место было, так сказать, нейтральной полосой между нашими и турецкими аванпостами. Возвратившись домой, получил десять галет и новость, что завтра придется идти в поход. Людям выдали по шести крышек гороховой похлебки (консерв) и по 12-ти фунтов сухарей.
11-го октября целый день прошел в приготовлениях к походу. Вечером, в восемь часов, при лунном свете, был отслужен молебен о даровании победы; величественная была картина, когда целая бригада, при великолепном лунном освещении, опустилась на колена при чтении просительной молитвы. В конце подходили все ко кресту и святой воде. Рассказывали, что на завтра назначена общая атака Плевны. Было полнолуние. Луна выкатилась из тумана в виде кровавого шара, и суеверные солдаты указывали на нее как на предвестницу кровопролитного дела. С вечера все офицеры палатки убрали, оставивши по одной на батальон, где все и улеглись вповалку.
В два часа ночи, 12-го октября, выступили с бивуака к реке Виду. Ночь была очаровательная — светло как днем. К пяти часам пришли к Виду, а когда стало светать, перебрались вброд. Все мы знали, что идем в дело, но не скажу, чтобы чувствовали что-нибудь особенное, разговоры были только, по-видимому, несколько сдержаннее; всех, казалось, занимало что-то впереди, тут я вспомнил, что я находился в подобном же настроении духа школьником, когда приходилось идти на экзамен. В восемь с половиною часов слева стали раздаваться выстрелы — то 2-я дивизия и стрелковая бригада атаковали Горный-Дубняк. Какое-то чувство зависти закрадывалось в это время в душу; вот другие счастливцы уже в деле, а мы стоим в резерве; скачут ординарцы, смотрим за каждым их движением — не приказано ли нас вести вперед? нет, как нет. Какая-то лихорадочная ажитация овладевает всеми: не сидится, не стоится, у всех глаза оживлены, каждый следит за всяким дымком, рассуждают, чей — наш-ли, турецкий-ли? А между тем слышно, что и пехота затрещала. Часов в десять нас несколько подвинули вперед и поставили возле самого шоссе. В двенадцать часов дали знать, что Дубняк занят, не взятым остался только один редут. Со стороны Плевны слышалась тоже страшная канонада. В два часа вызвали из резерва лейб-гвардии Измайловский полк на подкрепление. Получено известие, что Любовицкий, Зедлер, Розенбах и батальонный командир Семенов ранены. Страшно поразило нас это известие, в особенности после того, как говорили, что осталось взять один редут, в ту минуту мы и не предполагали, что вся суть-то в этом редуте и есть. Впрочем, скоро начали понемногу догадываться, что дело идет серьезное, начали говорить, что тот-то убит, тот-то ранен, что наши просто выбиваются из сил и никак не могут овладеть редутом. В два с половиною часа наш полк поставили в первой линии по обе стороны шоссе, фронтом к Плевне, и велено укрепиться. Канонада со стороны Плевны как будто приближалась и думали, что Осман-паша выйдет на подкрепление защитников Горного-Дубняка. В резерве расположили Преображенский полк. Мне пришлось стать с ротой на самом правом фланге, в кукурузе. Тотчас-же я отдал приказание обломить кукурузу на дальности прямого выстрела и сложить из нее завалы в роде ложементов. Между тем у Горного-Дубняка по-видимому дело приняло серьезный оборот. Началась страшная канонада, послышалось несколько залпов батареями, потом начался страшный ружейный огонь, наподобие града, бьющего в крышу деревянного дома, артиллерия же замолчала — вероятно это был момент атаки. Но через полчаса ружейный огонь стал еще сильнее — трудно было понять, что делается — вероятно сразу не удалось взять редута. Оказалось, впоследствии, что страшная трескотня происходила в те минуты, когда наши перебегали к редуту. К четырем часам выстрелы стали ослабевать как со стороны Плевны, так и Горного-Дубняка. С нашей стороны, по-видимому, еще ничего не предвиделось — изредка наша артиллерия перестреливалась с неприятелем, но он был так далеко, что мы его не видели. Солнце стало садиться, вдруг издали перекатами по полю прошел радостный крик «ура!» и тогда мы с радостью перекрестились, узнав в этом крике весть о победе, вслед затем на душе у всякого было горькое чувство досады, что нам не пришлось быть участниками общего дела вблизи, лицом к лицу с неприятелем.
Чем тусклее становился солнечный свет, тем ярче вырезывалось на горизонте пламя близ Горного-Дубняка, это горели, как я впоследствии узнал, шалаши в редуте. Мы уже располагались ночевать на позиции, когда пришло приказание выводить роту на шоссе. Вскоре все собрались и нас повели в дер. Горный-Дубняк. По дороге встретили измайловцев, которые несколько подсмеивались над нами за то, что нам не пришлось быть в деле и говорили, что половина их полка «там» осталась. Проплутавши по темноте, кое-как выбрались на какое-то поле вправо от деревни и стали на бивуак. Начались толки в обществе офицеров о неудаче Егерского полка, которая, как говорили, произошла оттого, что они пошли в одну линию рот без всякой почти артиллерийской подготовки (атака Телиша) и потеряли более тысячи человек нижних чинов, семь офицеров убитыми и восемнадцать ранеными. Скоро разбили нам из трех полотнищ солдатскую палатку и принесли соломы. Мы легли спать, но холод и говор скоро разбудили меня. Слышно было как люди говорили, что недалеко от нас этот редут, что многие несут оттуда сабли и разное оружие, все это так заинтересовало меня, что я встал и с П. и человеками пятью из роты отправился туда. Шагах в полутораста от бивуака стали попадаться мертвые тела, брошенные ружья, патроны, раненые, там и сям в темноте, раздавались стоны, многие просили ради Христа глоток воды и жаловались, что с утра лежат не перевязанными. Чем ближе к редуту, тем больше тел. Безобразнее картины трудно представить! При бледном свете луны лица убитых и раненых казались почти белыми, а кровь — как черные угольные пятна; в одной канаве у нас лежал убитый офицер лейб-гвардии Московского полка, сапоги были сняты, карманы вывернуты, погоны сорваны. Вообще мародерство было в полном ходу; не щадят ни турок, ни своих, обирают всех. В редуте валялось много турецких тел, плетеные их помещения горели; из одного каземата высунулся баран и заблеял. Везде еще вытаскивали турок, спрятавшихся в их жилых помещениях, и брали в плен. Спасибо павловцам, они всеми мерами старались восстановить порядок и гнали всех из редута.
Несколько сот турецких трупов в самых обезображенных позах подтверждали удачное действие нашей артиллерии и нашего русского штыка.
Придя на бивуак, поместился около костра, холод был ужаснейший, а потому, не решаясь идти мерзнуть в палатку, я пробыл там до рассвета. С рассветом снова пошел на редут, обошел его весь и любовался его устройством. Редут громадный; валы в два ряда (с тыльными траверсами), а внутри сделаны помещения для людей; в середине на кургане насыпан бинет с четырьмя амбразурами для двух орудий. Орудия на кургане совершенно целы и даже заряжены. Целый день 13-го октября мы стояли впереди Дубняка в ожидании вылазки Османа-паши. К вечеру прибыла 3-я гвардейская пехотная дивизия. Говорили, что Скобелев отнял у турок два редута. 14-го октября мы выстроили ложементы. 15-го снова была послана одна бригада артиллерии для атаки Телиша. Один батальон преображенцев выслан в аванпосты для подкрепления кавалерии, которой приказано было развлекать неприятеля пальбой. В пять часов вечера увидели скачущих ординарцев и послышались громкие крики «ура», догадались, что Телиш взят. Действительно, Телиш сдан без штурма; говорят, что наши потери — один нижний чин убит и один офицер ранен.
19-го октября я был в первый раз под турецкими пулями, но только издалека. Это было на аванпостах. Мы стояли тысячах в двух шагах от турок. Я с М. и П. вышел на шоссе посмотреть в бинокль на турецкие позиции и не заметил, как несколько турок подползли в кукурузе поближе к нам и, когда мы собрались в кучку, дали по нам залп; мы не ушли — они второй, да подняли такую пальбу, что мы принуждены были идти на-утек. Расстояние, отделявшее нас от турок было около тысячи шагов, но все-таки неприятно было стоять, когда знаешь, что именно каждый выстрел направлен в тебя; главное что скверно, — сначала увидишь дымок, а пуля прилетит секунды через три, и стоишь таким образом в ожидании — что куда?
Смешно было смотреть на денщиков, вышедших пострелять турок, как они, при свисте пуль, съежившись, перебегали с одной стороны шоссе на другую в канавку.
Часа в четыре дня, по неизвестной мне причине, турки начали стрелять по нашим аванпостам; вероятно задрали дело наши, но тут я был свидетелем удали одного унтер-офицера: когда турки открыли огонь, он влез на стоявший возле стог сена, конечно тотчас-же огонь обратился на него; он-же как ни в чем не бывало стоит себе на стоге, да еще шапкой показывает, подобно тому, как при стрельбе в мишени, куда полетела пуля, — вправо или влево.
Ночью турки пустили через наши головы несколько пуль.
20-го мы были посланы строить батарею; начали уже работу, вдруг прилетает штаб-горнист от Принца Ольденбургского и передает приказание идти вперед; наши сердца радостно забились — думали, что будет дело; но ожидания наши не сбылись, подошли к Дольному-Дубняку, прошли его и ничего, — ни следа присутствия турок; только в одном месте встретили один труп старого турка и около него кучу патронов. В двух верстах впереди деревни стали снова укрепляться; на ночь отошли назад на бивуак.
21-го числа стояли опять на бивуаке, к вечеру говорили, что от Софии в тыл нам идут семьдесят две тысячи на выручку Плевны.
22-го опять пошли на аванпосты, выстроили ложемент с бойницами из дерна, что очень всем понравилось. Стали говорить, что никаких семидесяти двух тысяч нет, но что у Орхание наши два эскадрона атаковали двенадцать таборов и обратили их в бегство.
23-го октября, в семь часов утра, мы сменились с аванпостов, и едва успели составить ружья, как нас повели к обедне и молебну. Было воскресенье.
Утром был, по обыкновению, церковный парад, на котором присутствовал генерал-адъютант Гурко. В двенадцать часов приказано было ожидать Государя и Главнокомандующего, но только в три часа показалась блестящая кавалькада из деревни Дольний-Дубняк в сопровождении эскадрона лейб-гусар, эскадрона лейб-улан и Собственного Его Величества конвоя. Объехавши артиллерию, Государь подъехал к нам и сказал: «А вам не пришлось быть в деле, но я вполне уверен, что вы никогда не будете хуже других», затем подъехал к Измайловскому полку, поздоровался с людьми и приказал служить молебен; Егерский полк был построен против Измайловского. Приятное для сердца было зрелище, когда при поминовении во брани убиенных, Государь, а за ними и все преклоняли колена. После молебна Государь подошел к выстроенным на правом фланге лейб-гвардии Измайловского полка георгиевским кавалерам, и поцеловал рядового, который овладел турецким знаменем. Затем, полюбовавшись на перестрелку с турками, Государь поехал к шоссе и там сказал Гурко, что за его службу он награждает его бриллиантовой саблей.
28-го октября был день отдыха. Я ходил осматривать укрепления Дольного-Дубняка и самую деревню. Меня удивила странность расположения редутов и в то-же время неприступность самой профили: треугольный ров, глубиною в девять секунд, представляет такое препятствие, что просто ума не приложишь как из него вылезть, наружная крутость бруствера выложена дерном и почти отвесна, но берма широкая, так что если вылезешь из рва, то легко на ней распространиться и присесть; бруствер чрезвычайно толстый до второго, командование семь секунд, но и тут выразилась турецкая глупость: в исходящих углах ров значительно мельче, так что спуститься там не представляется особенного затруднения; выход-же из редута расположен к стороне Горного-Дубняка, почему — положительно понять невозможно. Редут соединен траншейным ходом впереди лежащим редутом, на флангах тоже сделаны внешние траншеи. Таких редутов около Дубняка четыре и сама деревня представляет такую-же прелестную позицию для обороны; например, кроме того, что почти каждый дом окружен земляным валом с глубокой канавой впереди, многие из них окружены каменными стенами, а в середине деревни, около реки, дома расступаются и образуют фронт в роде бастионного, что легко могло бы служить редюитом. И такая-то позиция очищена без боя! Это только может быть объяснено крайней деморализацией гарнизона. Говорят, что несколько пленных из Телиша и Горного-Дубняка были посланы в Плевну и при появлении их в Дольний-Дубняк, гарнизон был так поражен их рассказами, что в тот-же вечер все бежали в Плевну.
Впоследствии уже, рассматривая расположение всех турецких позиций у обоих Дубняков, Телиша и Радомирцев, я пришел к тому заключению, что они построены с целью служить опорными пунктами для арриергарда плевненской армии на случай, если бы ей пришлось отступать на Софию и быть преследуемой нашими войсками, окружавшими Плевну; иначе-же, принимая их за пункты, предназначенные для обороны Плевны, приходилось становиться в тупик, потому что фронт их обращен к Плевне, а все выходы из редутов к Софии.
Говорят, что Сулейман, с сорока тысячами, двигается на выручку Османа, что вторая дивизия, стрелковая бригада и одна бригада Карцева двигается к Орхание и что мы, может быть, будем атаковать Плевну с этой стороны — в атаку назначена наша бригада и на поддержку ей вторая гвардейская дивизия.
Я записывал все подобные слухи о предполагаемых наших задачах в виду их исторического интереса, хотя многие из них и оказались не более как слухами и не приводились в исполнение, но так как я получал их из весьма достоверных источников, имевших, по всем вероятиям, действительное значение, то и передаю их, как материал, в том виде, как они доходили до меня.
25-го октября день был прелестный, теплый. Наша артиллерия пробовала пристреляться по неприятельским редутам, расположенным на высотах, командующих над рекою Видом. Снаряды ложились превосходно — видно было как они рвались в самых редутах.
Вечером 27-го октября услышали приятную новость, что кампания пойдет дальше по более решительному плану: на наше место к СЗ. от Плевны станет вторая гренадерская дивизия, мы же, т. е. первая и вторая гвардейские пехотные дивизии, с стрелковой бригадой, гвардейской кавалерией и двумя полками кавказских казаков, кинемся к Ю. по Софийскому шоссе, будем форсировать проходы через Балканы и пойдем вперед, чтобы воспрепятствовать Сулейману организовать новую армию на юге. Под Плевной-же и конца не видно; теперь она действительно окружена; Осман-же паша не осмеливается прорвать этот железный круг, да, вероятно это и не в его расчетах: если бы движение на Софию совпадало с его видами, то ему почти ничего бы не стоило выполнить это намерение до занятия нами Телиша и обоих Дубняков; в то время наши пятнадцать полков кавалерии, оцеплявшие Плевну с этой стороны до нашего прихода, и не бывшие в состоянии воспрепятствовать проходу транспортов и подкреплений в Плевну, понятно, что и не рискнули бы оказать хотя какое-нибудь сопротивление проходу целой армии Османа-паши; после-же постройки нами укрепленной позиции впереди Дольного-Дубняка, Осману-паше нечего было и думать уйти из Плевны. Впрочем, перебежчики говорили, что в Плевне продовольствия мало, и что Осман для виду попробует пробиться, и потом, дескать, положит оружие, но этому трудно верить — его и калачом из Плевны не выманишь; а вернее, он рассчитывает додержаться до зимы (так как, если действительно прошел транспорт в две тысячи подвод с продовольствием, то у него но меньшей мере на два месяца хватит продуктов, да и стоило посмотреть по сторонам — кукуруза по его окрестным полям не собрана, везде мы нашли массы фуража и продуктов, разве это самое не указывает на то, что особенных-то лишений его армии претерпевать не приходится; верить-же перебежчикам трудно, потому что если он турок, то наверное трус и конечно при расспросах не сознается в том, что он бежал от трусости, а вернее — будет говорить, что его не кормят, не одевают, или что-нибудь тому подобное; если-же болгарин, то он, понятно, охотнее дает о турках более приятное для нас показание, ведь уже известная история, что худых вестников, если даже они правду говорят, не особенно-то чествуют). Все эти соображения и заставляют думать, что Осман, жертвуя собою и своею армиею, будет стараться всеми силами удержать нас под Плевной до зимы, и заставить тем временем и нас самих изнемочь и желать мира, а может быть и просто дождаться свежих подкреплений с юга, которым удалось бы опрокинуть нас и заставить снять осаду. При таких обстоятельствах наступательная война к югу более чем необходима и спасибо тому, кто предложил эту счастливую мысль.
2-го ноября, вечером, был молебен по случаю выступления в поход. Ночью была страшная пальба у Плевны, и когда я вышел из палатки, то был поражен необыкновенной картиной: все небо было покрыто черными тучами и каждый выстрел из орудия или ружья тотчас-же отражался в небе, как в зеркале, так что шум на земле был как бы звуком от небесной войны. 3-го ноября, в 9 часов утра, мы выступили к Телешу. Подходя к Телешу, я удивился недобросовестности рекогносцировки, на основании которой послали один Егерский полк атаковать эту позицию. Она представляет ряд укреплений венчающих высоту, и составляющих как бы общий редут на Софийском шоссе. Если осмотреть внимательно пространство, занимаемое укреплениями, станет ясно, что отряд, назначенный для их обороны, должен быть не менее пяти тысяч, что и подтвердилось впоследствии. Атаковать такую позицию можно бы было по крайней мере тремя полками. Осматривал покинутую деревню Телиш. Построена она, как и все болгарские деревни, внизу, в беспорядке. Я входил во многие избы. Почти все они состоят из двух комнат: первая род кухни с остатками битой посуды, вторая-же чистая, вероятно спальня; все они завалены разною рухлядью; разбирая ее, в одной избе я нашел много рукописей и лист болгарского журнала «Читалище», на первой странице которого начинается перевод истории человеческого рода «Катрфажа». На другой день, т. е. 4-го ноября, выступление было назначено в восемь часов, но тронулись в двенадцать. Задержаны потому, что Осман-паша делал вылазку на Скобелева, но был отбит с большим уроном, после чего мы пошли в деревню Радомирцы.
5-го ноября двинулись на Вроненицы, по дороге встретили прелестнейшие горные обнажения и перешли реку Искер в дер. Луковицы.
Погода все время нам благоприятствовала: днем было тепло, как у нас в августе месяце, но ночи все были очень холодные, так что на утро все предметы были покрыты инеем, как снегом.
6-го ноября мы вступили в горы по дороге в Яблоницы; в первый раз пришлось переходить через настоящий хребет; местами горы совершенно лишены растительности и состоят из чистого серого известняка и кремня. Недалеко от Яблониц мы увидели Яблоницу-Планину, на которую спустились облака и окутали ее вершину; впрочем, с юга стало понемногу разъясниваться и к вечеру, когда мы стали на бивуак, совершенно разъяснилось. Вечером стали говорить, что мы не скоро пойдем вперед.
На утро 7-го ноября я полез на Яблоницу-Планину, взбирался на нее часа два, дорога лежала вдоль тальвега, употребляемого вероятно вешней водой для стока. Весь склон покрыт лесом. На каждом шагу громадные каменные глыбы, обросшие разноцветными мхами и плющами в сочетании с прелестными формами роскошной южной растительности, представляли такие чудные и разнообразные картины, что мне поневоле пришло в голову сожаление о том, что до сих пор эта страна составляет неведомый мир для художников. Я знаком со Швейцарией по произведениям ее лучших художников и положительно могу заверить всех, что склоны Балкан гораздо интереснее, мягче; в них нет такой суровости и подавляющей человека дикости, которая встречается почти на каждом шагу в Альпах, и кто захочет искать ее здесь, конечно не найдет; елей и сосен нигде не встретите, но зато при всей грандиозности форм общее впечатление остается самое приятное, как-то успокоительно действующее на ваши нервы. Подъем вверх особенно затруднителен в том месте, где гора представляет почти отвесный каменный обрыв, хотя и там я шел по сухому ложу воды, но и тут вода, как видно, должна была делать скачки; а потому пришлось взбираться при помощи обеих пар оконечностей. Я взобрался на самую высокую вершину и, конечно, не раскаялся в своем предприятии, потому что картина, которую я увидел, вознаградила меня за труд. Передо мною была открыта вся цепь Этропольских и Софийских Балкан со всем их разнообразием в очертаниях и красках, подымаясь все выше от густо покрытых лесом до совершенно обнаженных и местами покрытых серебристыми клочками снегов. Под моими ногами проходило Софийское шоссе и около него бивуаки нашего отряда, с высоты казавшиеся какими-то дымящимися голубоватыми пятнышками; оглядываясь назад, я к удивлению увидел, что до меня был уже там какой-то эксцентрик-англичанин, потому что на вершине стояла ветвь, укрепленная камнями, и к ней привязана выпитая бутылка шампанского с клеймом «Жокей-клуб». На этикете я написал свою фамилию, сделал набросок вида на наш бивуак и возвратился с немалою опасностью назад. Придя на бивуак, узнал радостную весть о взятии Карса. Утром 8-го ноября было молебствие по случаю взятия Карса, и отдан был приказ приступить к постройке шалашей.
Чрезвычайно неприятно подействовало это приказание на всех; вот тебе и блистательный поход к югу. Но не долго пришлось горевать: на следующий день, 9-го ноября, в час с четвертью пополудни ми выступили к югу по Софийскому шоссе, отойдя-же верст шест, повернули вправо без дороги на деревню Веруар. В этом месте в первый раз горные обнажения Балкана показали громадные залежи прелестнейшего шифера.
Прибыли к деревне часам к шести вечера и расположились на отдых. Тотчас же собрал нас генерал Раут и сообщил, что цель нашего движения — пройти с артиллерией по совершенно непроходимой дороге, в тыл укреплениям около деревни Правицы, и должны проложить дорогу там, где ее нет, в ночь должны сделать двенадцать верст, а потом утром еще восемь и к одиннадцати часам выйти в долину Орхание. В девять часов мы выступили с бивуака; в начале облачное небо стало разъясняться, и вскоре луна начала освещать нашу дорогу. Мы шли в полной тишине по улицам деревни; картина была великолепная: все жители вышли из домов, крестились, обнимались с солдатами, давали им гостинцев, хлеба и табаку, и все это делалось в полной тишине — видимо и они сознавали важность этой минуты. Выйдя из деревни Ведрары, мы пошли по течению горной речки Малый-Искер. Дорога все время едва лепилась по обрывистым берегам реки и часто на довольно значительной высоте. Пройдя версты три, мы перешли Искер вброд. Дальше дорога пошла еще хуже и все выше и выше в гору. Местами она становилась так узка, что едва могли пройти два человека рядом, а в одном месте даже не более аршина, сбоку же скала-материк, и тут-то должно было пройти артиллерии! Я останавливался на каждом шагу и ахал, считая свою задачу невозможною. Постепенно по дороге расставлены были саперы, которые указывали, что надо исправлять на дороге. Начали оставлять с 4-го взвода 4-й роты. К двенадцати часам дошла очередь и до меня. Оставивши 4-й и 3-й взводы, я пошел дальше, но потерял уже из виду Ее Высочества роту; вскоре дошел до разветвления дороги. Куда идти? вверх к деревне, или вниз. Кругом ни души, только слышится ожесточенный лай собак в деревне. Я решился идти на деревню, но оказалось ошибочно; впрочем, разбуженный страшным лаем, один болгарин вышел к нам на встречу и проводил нас весьма охотно на дорогу. Пройдя версты две еще, оставил 2-й, а потом 1-й взводы; они делали спуски в реку с одной стороны на другую, так как скала с нашей стороны становилась совершенно непроходимой. Люди работали великолепно и быстро выполнили урок; тогда я собрал всех и повел их дальше, в четыре часа ночи достигли деревни Калуирово, где и ночевал я в избе на полу. Артиллерия дотащилась еле-еле к девяти часам утра, а в одиннадцать мы, по предположению, должны были выйти на шоссе. В продолжении всего перехода, весь отряд был в работе — одна часть занималась разработкой дороги, другая тащила вместе с лошадями орудия. Без несчастий при такой дороге, конечно, не обошлось; не смотря на всю ловкость прислуги гв. конно-казачьей батареи и дружную помощь людей, два ящика полетели в пропасть с упряжкой и лошадьми; это совершилось так быстро, что даже не успели перерубить постромок; снаряды и ящики впоследствии вытащили, но лошадей много пропало. Впрочем, провоз артиллерии я считаю чудом и вполне убежден, что если кому-нибудь показать места, по которым она прошла, то он, пожалуй бы, подумал, что ему смеются в глаза. Признаться, я думал, что лучше нам артиллерию бросить и идти одним, а то только даром время потратим. Но чудо совершилось, артиллерия прибыла в Калуирово! 10-го ноября, тотчас по прибытии артиллерии, снова тронулись вперед, вдоль по руслу какой-то небольшой горной речки. Пришлось перейти ее раз двадцать, дороги никакой, артиллерия ехала большей частью по руслу; но что это за дорога, в художественном отношении, — это такая роскошь, что трудно даже представить себе подобную красоту. Все русло закидано громадными камнями и между ними с шумом пробивается вода, по бокам же горы, покрытые дубовым лесом или местами совершенно обнаженные отвесные каменные скалы, на вершинах и в расселинах которых пробивалась желтоватая трава с массою цветущих пионов. К четырем часам мы вышли на поляну, оттуда ясно слышалась канонада, и хотелось бы подать руку, но нас отделяли страшные горы, через которые надо было перевалить. Вскоре канонада стала утихать, а мы полезли на гору, где и стали бивуаком до утра одиннадцатого. Люди и офицеры были в проголод, без горячей пищи и мерзли от ночного холода, потому что не велено было разводить огней. От отряда графа Шувалова никаких вестей; мы боялись, чтобы наше опаздывание не испортило всего дела; но ночью, часов в одиннадцать, приехал ординарец, нарядившийся в бурку и папаху, на подобие черкеса, в сопровождении двух кубанцев, которым удалось обмануть турецкие аванпосты и пробраться к нам. Наши же пропустили, узнавши по голосу своего офицера. 11-го, с восьми часов, мы потянулись далее; около двенадцати часов наш авангард, стрелк. Его Величества бат. и Императ. Фамилии столкнулись с неприятелем и завязали дело; вызвали вскоре и наш 3-й батальон в обход. Наш полковой священник Крюков, скрываясь за деревом, чтобы его не видали, в сфере неприятельского огня, благословлял идущие в бой роты. Страшно хотелось броситься туда же, но пришлось стоять часа два с половиной; наконец, двинулись и мы. Часам к четырем мы взобрались на гору, выстроили взводы и нас стали торопить ввести в дело, артиллерия выехала на позицию и открыла огонь. Какая картина открылась с горы — просто чудо! Горы освещены розоватыми лучами клонящегося к западу солнца, а внизу под ногами облака, как волнующееся снежное море, но любоваться было некогда. Тотчас же две роты нашего батальона, в том числе и моя, были посланы вниз на поддержку стрелков. Я пошел вперед с ротой; люди шли в большом порядке и охотно, как на праздник.
Опустясь на плато, я уговорился с командиром другой роты идти на деревню, и мне занять позицию от протока (род оврага) влево, а ему право. Чем больше мы спускались, тем дорога становилась все круче и круче, и, наконец, нам пришлось совершенно катиться вниз по совершенно голому, песчано-каменистому склону: здесь нас заметила неприятельская батарея, перестреливавшаяся с нашей, и обратила огонь против нас. Когда я заметил первый клуб дыма прямо по нашему направлению, то все время шел, не спуская глаз, с батареи и ожидал этого момента, у меня сердце невольно екнуло, не от страха, но от того, что жаль было терять таких молодцов. Надо было посмотреть, как люди шли — полный порядок, тишина и спокойствие, просто я никогда не видел роту в таком прелестном виде. Но вскоре прожужжала граната и шлепнулась сзади в гору, но не разорвалась. Тоже было и с последующими: все они пролетали как раз над нашими головами и ложились на гору, некоторые из них разрывались, а некоторые глохли, зарываясь в песке, одна разорвалась как раз около моего правого фланга и ранила в ногу одного стрелка Императ. Фамилии, который вышел посмотреть, кто идет, а меня Бог миловал — все благополучно прошло. Впрочем, надо отдать справедливость турецкой артиллерии, стреляла она великолепно; первый же снаряд лег шагах в десяти за ротой, но они не могли рассчитать скорости нашего спуска, и каждая последующая граната ложилась как раз на то место, где мы были за секунду до этого, так что, если бы мы не двигались, нам попало бы порядочно. Когда я спустился в долину, стало совершенно темно; наступавшей со мною другой роты нет, стрелков тоже, я считал дальнейшее свое наступление по долине безрассудным, занял овраг, выставил наблюдательные посты вперед и по флангам роты, чтобы быть предупрежденным о всяком движении неприятеля, если он покажется по близости меня, и простоял в таком положении с час. В долине никакого движения, турецкая батарея перестала стрелять, ближайшие резервы в полуторе версте, на горе, полнейшая неизвестность о результате дела, — все это, вместе взятое, ставило меня в очень странное положение. Что делать? не стоять же здесь в овраге целую ночь. Я решил идти назад, на гору. В деревне я встретился с прапорщиком Ч. Имп. Фамилии, который тоже пошел за мною. Подъем на гору был чрезвычайно утомителен, люди и я положительно выбились из сил.
Часов в одиннадцать ночи я получил приказание снова спуститься вниз, расставить аванпосты по скату горы и войти в связь с флангом уже выставленной цепи. Где она стоит, от кого она наряжена — мне не сообщили. Я обещал исполнить по мере сил. Между тем, спустившиеся облака окутали гору так, что в десяти шагах ничего не было видно. Опять полезли вниз; я говорю полезли вниз потому, что половину дороги пришлось спускаться на чем сидишь. Расставил посты не более как на двадцать шагов друг от друга, потому что видеть нельзя было ничего, надобно было наблюдать слухом; от каждого взвода, таким образом, выставил постов по восьми, остальных же людей назначил на заставы и приказал им расположиться не далее пятидесяти шагов от цепи; главного караула не выставлял, потому что в тумане он никакой пользы принести не мог. Наконец расставляя четвертый взвод, дошел до глубокого оврага; занимать овраг у меня не хватало людей; вглядываюсь в туман — нет ли на той стороне кого-нибудь — ничего не вижу; вдруг, как-будто различаю какой-то силуэт. Действительно видим, что стоит человек. Но вот вопрос еще — кто стоит: наш солдат, или турок? Решили наконец, что наш — по стройности фигуры, потому что турок надевает на ночь свою шинель без запряжника, отчего издали должен казаться в роде чего-то шарообразного. Послал донесение, что аванпосты расставил и в связь, как кажется, вошел. Холод был страшный, шел не то дождь, не то какая-то изморозь, я разрешил на заставах развести огонь.
В ночь турки бежали.
Сначала они разложили огонь на тех местах, где стояли, и потихоньку удрали. Огни скоро потухли, а лай собак болгарских деревень известил о их движении; оказалось, действительно мы успели сделать дело: турки очистили все позиции и бежали одни на Этрополь, другие на Орхание. Вечером, в четыре часа, я снял аванпосты и догнал полк у деревни Правицы, где мы и расположились бивуаком. 13-го ноября, утром в 3 часа, мы выступили с бивуака, по направлению к Этрополю. По дороге догнал нас генерал Раух и поздравил с очищением Этрополя, прибавив, что всем этим мы обязаны молодецкому переходу Семеновского полка и в особенности трудам 1-го батальона, что он благодарит гг. офицеров и что в реляции ген.-адъют. Гурко он доложил, что гг. офицеры выше всяких похвал. Переход через Этропольские Балканы был очень затруднителен, потому что надо было протащить с собою девяти-фунтовую батарею, чем и занимался с нами посланный лейб-гвардии Финляндский полк, когда же оказалось, что к ночи орудия не будут вытащены, нас пропустили вперед и к вечеру, часов в шесть с половиною, мы подошли к городу. Вид с перевала на Балканы был очарователен, в особенности по необыкновенному разнообразию красок. Дальние вершины все были покрыты снегом.
Город Этрополь стоит как бы прижавшись в уютном уголку, у подножия Балкан, откуда идет несколько проходов внутрь главного хребта, почему занятие Этрополя имело для нас важное стратегическое значение, как узел дорог на Стригель, на Златицу и других второстепенных. Когда мы подходили к городу, поднялся страшный холодный ветер, а потому, расположивши людей на бивуак, офицеры решились стать по избам на краю города. Мы нашли почти новенький прелестный домик, состоявший из прихожей с камином, комнаты с печью, которую заняли мы, и одной кладовой. В избе было много посуды и разной мелочи.
Утром 14-го ноября мы все пошли в церковь, где наш полковой священник, Евстафий Васильевич Крюков, отслужил обедню с молебном, а в конце переводчик, состоящий при штабе корпуса, сказал прекрасно прочувствованную речь. Переводчик этот (И. Д. Вылчов), говорят, уроженец Этрополя и даже отец его уведен в тюрьму за то, что перешел на нашу сторону. Церковь — это снаружи большой одноэтажный дом с призматической пятиреберной крышей. Около нее выстроено какое-то подобие колокольни, где звонили и ударяли в сухую доску мальчишки. Снутри церковь держится на четырех арках. Живопись вполне византийская и очень хорошая. Иконостас резной, направо от главного входа стоит резное место для архирея — великолепнейшей работы. Болгары с удовольствием слушали русское служение и певчих.
Речь он говорил на болгарском языке чрезвычайно живо и восторженно, упомянув об историческом единстве русских и болгар, упомянув о всех жертвах и лишениях, которые несет русский народ, начиная от Царя до последнего воина, он говорил, что вот уже половина нашего дорогого отечества отбита от нашего вековечного врага, поможем им всеми нашими силами довести это святое дело до конца и воскликнем от глубины нашего сердца: «да живе Русский Царь!» «Да живе!» отвечали все присутствующие в церкви болгары. «Да живе русское победоносное воинство!» — «Да живе!» был снова общий клик.
Нечего, конечно, говорить о том, что нас принимали чрезвычайно радушно; вводили в дома офицеров и солдат, не знали чем угостить; обнимались, крестились, целовали руки, просто, видно было, что не знали, чем бы выразить свою любовь и признательность к русским.
Город с узкими немощеными улицами, тротуары страшно неровные из необделанного камня.
15-го ноября вечером выпал первый снег и к ночи мороз был градусов пять.
17-го ноября в час утра мы выступили с бивуака, спавши всего два часа. Переход в темноте был чрезвычайно утомителен и медленен, потому что пришлось пройти весь город гуськом и несколько раз перейти реку Малый Искер по узеньким качающимся мостикам; пришли мы на бивуак часам к десяти.
Мы шли на помощь бригаде 3-й пехотной дивизии, которая не в состоянии была выбить турок из их укрепленной позиции.
Впрочем говорили даже, что укрепления эти были в наших руках, будто бы отряд, за два дня до этого посланный преследовать турецкий обоз, завладел передовыми укреплениями и что будто бы турки бежали из них, но впоследствии, когда мы ближе познакомились с делом, то естественно пришли к тому убеждению, что подобные предположения более относились к области фантазии, практически же были не применимы, так как эта позиция была ничто иное, как знаменитая Араб-конакская, защитниками которой была громадная армия; стало быть, чтобы овладеть ею прочно, надобен был не летучий отряд, а, как впоследствии оказалось, работа трех корпусов. Конечно ворваться в укрепления было можно, и 16-го ноября бригада 3-й дивизии работала перед этой позицией что-то, но что наверное, я добиться не мог; одни офицеры говорили, что будто бы атаковали, а другие говорили, что не приказано было атаковывать, а только демонстрировать до нашего прибытия; знаю, что при этом Великолуцкий полк был окружен турками и очистил себе дорогу штыками, и знаю, что в этом же деле человек двадцать солдат ворвались в первый редут без офицеров с специальною целью раздобыться кое-чем, а совсем не с целью брать его. Рассказывал мне это один ротный командир. — После дела, говорит, есть хочется, курить нечего, просто беда.
Вдруг подходит ко мне солдатик, да и солдатик-то не из особенно важных, и предлагает галету и табаку.
— Откуда это у тебя? спрашивает ротный командир.
— В редуте взял, ваше высокоблагородие.
— Когда же это?
— Да сегодня, ваше высокоблагородие, нас ворвалось туда человек двадцать, турки бежать, а мы и пошли там шарить, когда же увидели, что нас мало, привели целый батальон и погнали нас, — наших человек пять там осталось.
Мы отдыхали часа три, когда пришло приказание 2-м батальонам идти вперед. Послали нас и 2-й батальон. Пришлось по страшной грязи подыматься на громадную гору. Подъем верст в десять мы совершили до наступления темноты. Лес, казавшийся нам снизу небольшим кустарником, оказался великолепнейшим строевым буком сажен в пятнадцать вышиною каждое дерево. По дороге всюду были развалины турецкого обоза, — куча патронов и ящиков, гранаты, картечь, зарядные ящики и артиллерийские заряды были рассыпаны на каждом шагу.
Между тем дело на верху шло не на шутку, страшная трещетка частой ружейной стрельбы мешалась с артиллерийскими залпами; начинали попадаться санитары с ранеными на носилках и говорили, что нашим плохо приходится; с каждой подобной новостью мы с большею энергией бросались карабкаться на гору, но падали, выбиваясь из сил, потому что подъем был страшно крутой, а между тем снег скользил под ногами и не давал никакого упора; многие расшиблись и поранили себя штыками. К нам присоединились охотники «братушки» (болгары); они с головы до ног обвешались оружием, вооружились турецкими ружьями, найденными при разбитом обозе, и каждый, насыпав в мешок чуть не тысячу патронов, важно выступал вперед. Впрочем, все они были молодцы на вид и смело шли вперед.
К концу нашего подъема дело окончилось благополучно, наши удержались на горе; наступила темнота, потребовали от каждой роты по сорока рабочих с шанцевым инструментом и под начальством младших офицеров послали их на гору вырыть ложементы и ровики для артиллерийской прислуги, остальным людям велено было расположиться бивуаком на том же месте, где стояли — в роскошном буковом лесу. Развели огни и начали обсушиваться и греться.
18-го ноября нас перевели выше на гору и поставили за выстроенной батареей в лесу.
19-го ноября стали ходить слухи о предполагаемой атаке, назначили ее уже на 21-е число, но приехал Гурко, долго делал рекогносцировку турецкой позиции и наотрез отказался от этого предложения, находя его черезчур рискованным. Вечером, когда стемнело, начали вооружать вновь выстроенные батареи; целые роты тащили орудия в полной тишине, так что в десяти шагах не слышно было ничего, в тоже время другие увеличивали высоту батареи, делали амбразуры с тонкими блиндажами из накатника и дерна.
20-го ноября, в восемь часов утра, началась канонада; из вновь вооруженных батарей наши стреляли довольно хорошо и к обеду заставили замолчать турецкую батарею; турки отвечали на наш огонь в начале очень энергично, но маленькая горбинка впереди батареи вероятно сбивала их с толку и потому они все время делали недолеты, осколки перелетали изредка через голову, но не производили никакого вреда.
21-го ноября предполагалось продолжать усиленную канонаду, назначено было по сто снарядов на орудие; ночью тоже была пальба залпами, но на утро пошли облака, все застлало туманом, на пять-десятъ шагов ничего не было видно, а потому стреляли на удачу и очень редко.
На наш правый фланг, бывший под командою графа Шувалова, турки сделали нападение; послали на подкрепление два преображенских и 2-й наш батальон. Около часу прибежал из аванпостной цепи артиллерийский офицер и сообщил, что турки колоннами спускаются от редута на нас; все всполошились, я выслал взвод вперед на гору, потому что моя рота была дежурная в ложементах, около батарей, выслали еще 4-ю роту вправо, а присланную для резки дерна 15-ю вернули на подкрепление нижней батареи, но вскоре разъяснилось, что это ерунда, и всех увели на свои места, роту вернули обратно на работу. Пришла весть, что Московский полк блистательно отбил пять атак, что артиллерия
наша подбита, и что урон с нашей стороны довольно значительный.
22-го ноября был день туманный, артиллерия продолжала стрелять, пользуясь искусственной точкой для наводки орудия.
23-го ноября выстроили пребезобразный люнет и послали мою роту занимать его; оказалось, что он был расположен так, что только за одним флангом можно было разместить людей, остальные же два фаса обстреливались неприятелем продольно, а другой фланг просто в тыл, так что я был принужден вывести роту из укрепления и расположить людей возле него за камнями; в этот же день воздвигли еще новую батарею на два орудия для более удобного обстреливания редута Шандорника. Батарея эта послужила впоследствии ядром нашего левофлангового редута. Неприятель снова заменил подбитые орудия и поднял сильную канонаду против нижней батареи. Результат был — несколько раненых в 4-м батальоне, и убит осел у одного офицера. 24-го ноября орудия молчат с утра, потому что туман ужаснейший. Вообще все эти дни с деревьев льет постоянный дождь, хотя ниже и выше сухо и даже по временам светит солнце. Стоим в вековом буковом лесу. Скучно, грязь невылазная, есть нечего, ни мяса ни хлеба, ни соли — выдавали по полторы манерки сухарей на человека на три дня (около полуфунта на день), солдаты ходили бледные, худые, а между тем по шести часов в день в холоде и сырости приходилось работать над постройкой укреплений. Бывало подойдешь к солдатам и поторопишь их:
— Ну, ребята, подтянитесь, надобно поскорее кончить редут!
— Рады бы, ваше высокоблагородие, да больно скоро как-то устаешь; лопата просто из рук вываливается; вот хоть бы сухариков немножко дали, все бы силы понабрались.
— Ничего, ребята, Бог милостив, скоро доставят и сухарей! И опять принимаются за работу безропотно; изредка только услышишь, что иной рассказывает, что это Бог за грехи наши посылает нам испытание, но никогда не приходилось слышать что либо подобное даже ропоту. Велик русский человек в перенесении лишений! За неимением табаку, солдаты курили cyхие буковые листья или просто старые трубочные чубуки.
Всю ночь с 24-го на 25-е шел опять дождь, проснулись от холода довольно рано. Люди еле двигаются в самых несчастных позах скрюченные, как старики, — видно погода убивает в них всякую энергию, да и правда, стоит выйти из нашей турецкой палатки, как потеряешь в грязи всякое порядочное настроение духа.
Большинство офицеров живет в турецких палатках; мы набрали их в оставленных турками лагерях после дела под Правцом. Они гораздо удобнее наших тант-абри, потому что в них можно, не углубляясь в землю, стоять, и разбивается она скорее. Нас помещалось в палатке шесть человек со всем имуществом. Кстати я опишу устройство палатки: она двойная, имеет вид конуса и состоит из двадцати трех треугольных полотнищ, длиною каждое около четырех с половиною аршин и шириною около трех четвертей аршина в сшивах, т.е. с внутренней стороны; палатки подшиты во всю длину какою-то толстою веревочною тесьмою. В конце полотнищ вокруг палатки пришита полоса холста шириною около три четверти аршина. У входа разрезаны полотнища до двух с половиною аршин и приделано внутреннее полуполотнище, закрываемое на русские застежки. Принадлежность: на средний кол насаживается кружок, к которому прибиты полотнища узкими концами.
Веревки для натягивания палатки продеты через отверстия, сделанные в сшивах нижнего конца полотнищ.
25-го, 26-го и 27-го ноября были морозные, туманные дни. Строили редут при самых неблагоприятных условиях, потому что на 26-е полки рассчитывали спуститься на отдых в город Орхание, почему мясо и сухари были двинуты на Софийское шоссе, к нам на встречу, а тут вдруг выдумали еще новый громадный редут, до окончания которого мы должны были оставаться на горах, и остались таким образом без ничего. Люди унылые и голодные еле двигаются; несколько человек заболело тифом и кровавым поносом, у некоторых открылась цинга, слабых бездна. Как ни стараешься утешить людей, но даже самому становится совестно, если вспомнишь, что в течении всего похода люди не дополучали сухарей и мяса, почему уже окончательно обессилены.
В ночь с 27-го на 28-е выпал небольшой снежок и мороз дошел градусов до пяти. Обещают на два дня сухарей для людей. Живем в неизвестности — скоро-ли уйдем или нет.
На 29-е, утром, я с Государевой ротой в 7 часов утра должен был идти строить новый редут, но с вечера приказание это было отменено, и в 5 1/2 часов утра приказано выступить в Орхание; мы рано проснулись, собрались, но решились выступить не ранее 8 часов, так как темнота была страшная, того и гляди разобьешься при походе по обледенелой дороге. К часу дня мы кое-как прошли перевал с большими затруднениями, так как дорога была скользкая и много раз приходилось по одному бревнышку проходить реку, или просто прыгая с камня на камень и рискуя на каждом шагу оборваться в воду, потому что на каждом камне образовался ледяной бугорок, натасканный ногами впереди идущих; впрочем, падение в эти горные речки не очень опасно, — редко они бывают глубже как по пояс, но выкупаться в воде при 10° мороза, конечно, не интересно; многие, особенно не из ловких, выкупались как следует, я хотя и избежал этой участи, но все-таки ноги мои были мокры, потому что сапоги были совершенно изорваны от проклятого перехода через каменистые горы на деревню Правец, и от согревания ног в морозные дни у костра. При выходе на шоссе сообщили нам кучу неприятных новостей; во-первых, что любимый нами князь Мирский разбит под Еленой, но потом поправил дело, хотя и потерял одиннадцать орудий, и во-вторых, что Осман прорвался из Плевны, некоторые совершенно опустили носы. Пошли разные толки и споры; вообще настроение умов было непраздничное, радовались только тому, что вероятно придется драться против Османа и задержать его, но за то лишались в перспективе отдыха, а сапоги насквозь изорваны — просто беда да и только! Через полчаса приехал генерал Гурко со свитой, и, подъехав к людям, сказал: «ребята, поздравляю, Плевна взята!» Эти слова как гром поразили всех. Прошел момент совершеннейшей тишины, как будто всякий, мысленно сознавая величие этой минуты, не осмеливался нарушить благоговейное молчание, в котором каждый прежде всего благодарил Бога за его милость, но момент прошел и громкое, торжественное, исходящее от самого сердца «ура!» раздалось в воздухе, шапки полетели на верх; многие стояли с обнаженными головами и крестились. Гурко уехал, а мы все стояли как ошемленные, и подобное настроение преследовало нас всю дорогу до самого Орхание, в особенности еще потому, что людям на походе выдали сухарей и объявили, что их поставят в избах. Всю дорогу я объяснял людям значение падения Плевны. Расспрашивали меня: «что же Рущук? Рущук взяли, ваше в-иe, или нет?» Между тем дорога была грязная (шоссе); по сторонам валялись турецкие гранаты почти на каждом шагу. Горы, съуживающиеся при самом входе в Софийское ущелье, почти совершенно отвесные и состоят: из цельного кремня на склонах и на вершинах, как вороньи гнезда расположены редуты и ложементы, по скатам их проложены дороги, лес кругом вырублен. При выходе на поляну налево громадный артиллерийский (турецкий) склад, а направо провиантский. Как только спустились с гор, сразу почувствовали, что в воздухе, стало теплее, даже таял снег. По приходе в Орхание нас разместили по обывательским домам; нам на шестерых досталась одна небольшая грязненькая комнатка, но как мы были счастливы, когда увидели под ногами пол, а над головою потолок, чего мы не испытывали уже три месяца; комната была хотя и без камина, но после турецкой палатки на горах она нам показалась как баня.
Пять дней мы благодушествовали в Орхание, обсушились, починили по мере возможности сапоги и отъелись великолепно, потому что турки нам оставили громадный запас продовольствия в деревне Врачеши. Общество «Красного Креста» (отделение Государыни Императрицы) тоже снабдило нас, кое-какими вещами. Пришли наши офицерские обозы, которых мы не видели со времени нашего ухода из-под Плевны, и мы сделали запасы чаю и табаку. Вообще поправились и приготовились с большим удобством бороться с дальнейшими лишениями.
5-го декабря, утром, нас двинули к северу от Орхание в деревню Скревен, поместились мы в деревне еще лучше, чем в Орхание, в отличном и теплом болгарском доме; наши хозяева болгары с утра до вечера пичкали нас разными угощениями, мы же угощали их чаем и дарили русские деньги, которые им чрезвычайно понравились. 6-го декабря я праздновал свой ротный праздник, достал по этому случаю из Врачешского склада пшеничной муки и масла, и роздал всем людям на руки, люди пекли себе сдобные лепешки и блины. Благодаря тому, что мы стояли в деревне, можно было отпраздновать вполне, по обычаю, — собрались в болгарской церкви и наш полковой священник отслужил молебен, болгары с удовольствием видели, как солдатики покупали на свои трудовые галаганы (монета стоимостью около двух с половиною копеек серебром) и лепили к образам свечи. В одном отношении праздник был не полон — ни за какие деньги не мог достать для роты ни водки, ни вина.
7-го декабря, в 8 часов утра, выступили вперед в горы в дежурную часть на наш правофланговый редут. С этого времени начались снова наши лишения: снег выпал на поларшина и мороз начал крепчать, поднявшийся сильный северо-восточный ветер делал его все невыносимее и резче, пришлось стоять в палатке и, несмотря на мой романовский тулуп и теплую фуфайку под ним, начинало порядочно пробирать. Людям, конечно, доставалось вдвое в их уже поношенных довольно шинелях. Впрочем, мы жили еще надеждой: через два дня нас должны были сменить и отослать снова в деревню Скревен, но скоро ожидания наши разрушились: утром 9-го декабря пришло приказание, по смене нас измайловцами, идти на Шиндарник и сменить Великолукский полк. Все повесили нос; одни начали, по обыкновению, ругаться, а другие, более политичные, но не менее нетерпеливые, выражать свое неудовольствие на распоряжения. Большинство, впрочем, встретило это известие с достаточным стоицизмом. В три часа нас сменили измайловцы и мы пошли в деревню Врачеши; при выходе из нее выдали людям черный хлеб, сухари, крупу и по полкрышки спирту; в восемь часов тронулись мы по Софийскому шоссе и к одиннадцати дошли до ставки графа Шувалова (поворот в горы). Здесь встретил нас генерал Эттер, поздоровался с людьми и сказал им несколько одобрительных слов, а нас пригласили к себе на стакан чаю. Я с большим аппетитом выпил два стакана. Через полтора часа двинулись дальше, потому что холодно было ужасно, а костров развести было нельзя, за неимением топлива. Пошли в горы. Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее, а между тем приходилось несколько раз переходить реку вброд, ноги намерзли страшно, так что когда батальон втянулся в лес и увидел костры, разведенные вперед прошедшими батальонами нашего полка, и был приостановлен на полчаса, чтобы отдохнуть и дать хвосту подтянуться, потому что карабкались вверх справа по одному, то при дальнейшем движении вперед из всего батальона оказалось на лицо 70 человек, а из офицеров — командир батальона, я и еще один ротный командир, остальные до того утомились, что не могли двинуться с места и как убитые заснули у костров. Мне, впрочем, удалось подкрепить силы двумя стаканами чая, предложенными фельдфебелем. К шести часам утра, голодный как волк, так как в эти сутки кроме одного куска хлеба ничего во рту не было, дотащился до ставки генерала Дандевиля; здесь приказано было стать на отдых впредь до приказания двигаться вперед; с радостью я бросился к костру, даже немного поджарил свой полушубок. Кстати, тут я могу подать совет тем, кому придется совершать в будущем зимние походы: надо остерегаться близко подносить сапоги к костру, — очень соблазнительна теплота; но если согреть сапоги настолько, что мазь начинает как бы кипеть, то кожа после этого приходит в совершенную негодность, и через два-три дня полопается и начнет рваться как тряпка, что и было у нас с сапогами многих офицеров.
10-го декабря, в десять часов утра, снова потянулись ничего не евши, по пояс в снегу, вдоль всей позиции и пришли на левый фланг к трем часам дня. Под-конец шли, кроме половины офицеров, какие-то несчастные остатки батальона, например, впереди меня голову составляли 7 человек Государевой роты, представлявших ее. Пришедши вниз, под батарею Ореуса, мы расставили палатку и начали понемногу отогреваться.
11-го декабря, вечером, батальонный командир призвал всех офицеров к себе на совет — обсуждали записку, полученную от начальника позиции, в которой он приказывал сделать рекогносцировку, чтобы отыскать турецкую дорогу на Шиндарник. Партии разделились: одни толковали, что отыскать занесенную снегом дорогу невозможно, я и еще один командир утверждали противное. Однако, когда стали говорить, кому-же идти, никто не хотел уступить нам, а потребовали кинуть жребий. Жребий мне не выпал, но я все-таки решился идти, потому что с малых лет я привык ходить по лесам и имею хорошую способность ориентироваться в какой угодно чаще.
12-го декабря, утром, я с двумя вытянувшими жребий и восемью нижними чинами, вооружившись лопатами, пошли на поиски. Около батареи Ореуса мы расспросили где была дорога — нам указали не верно. Долго мы ходили вправо и влево по пояс в снегу, нащупывая лопатой дорогу, но нигде не находили. Ноги мерзли и мы уже начинали терять надежду отыскать дорогу, как вдруг я увидел на вершине ската снежную линию, как будто край дороги, я стал подниматься кверху и чрезвычайно обрадовался, выйдя на прекрасную лесную аллею; я призвал к себе других и мы пошли вперед; в одном месте дорога шла по совершенно открытому склону — тут мы увидели турок в ложементе, не далее как в девятистах шагах от нас; мы спрятались за лесную опушку и пошли далее, вскоре подошли к самому склону высоты Шиндарника; весь наш отряд сел на отдых, а я с одним унтер-офицером и одним рядовым пошел вперед, шагов через пятьдесят перешел ручей почти замерзнувший, оттуда дорога пошла влево на гору, пройдя шагов полтораста, поворотила вправо, и оставалось дойти до опушки всего шагов пятьдесят, но тут вдруг унтер-офицер увидел турка, который рубил дрова, и попросил у меня разрешения подобраться к нему потихоньку и убить его, но я, конечно, не разрешил и приказал, чтобы не показаться ему и не обнаружить нашей рекогносцировки, потихоньку удрать назад, что мы и исполнили. Вечером написали рапорт об открытой нами дороге и послали его командующему полком.
13-го декабря утром, часов в одиннадцать, услышали приятную новость, что накануне начался обход позиции при Араб-конаке тремя колоннами: 1-я — лейб-гренадерский полк и 3-я дивизия на Златицу, 2-я — Преображенский полк и 3-я гвардейская дивизия в тыл Араб-конаку — ближайший, и 3-я — в тыл всей позиции 9-й корпус. Мороз усилился градусов до десяти.
14-го декабря был днем тревожных ожиданий результатов обходного движения. Часов в пять пришел один из товарищей, стоящий на позиции выше нас, и сказал, что видны колонны Рауха и Дандевиля. Говорят, слышны были выстрелы. Приказано, в случае, если турки оставят укрепления, 8-й и 9-й роте занять редут и не кричать ура, а поднять шапки на штыках в знак того, что редуты оставлены и тогда все должны идти вперед, останутся же два батальона для прикрытия орудий. Мы начали хлопотать, чтобы и нас послали с левого фланга. Командующий полком послал к принцу просить разрешения наступать всему полку. Вечером, в предвидении скорого движения вперед, все были в самом веселом настроении духа и пели песни. Стало довольно тепло, падал довольно мокрый снежок.
15-го декабря было ясное, довольно теплое утро. В середине дня получено донесение, что видна была колонна генерала Дандевиля, спускавшаяся с горы Бабы. Вообще томительная неизвестность страшно мучит, хочется поскорее конца.
16-го декабря проснулся в сем с половиною часов и лежал, покуривая трубку, в ожидании чая. Вдруг в восемь с половиною часов раздался с нашей стороны выстрел и вслед за тем развивается порядочная канонада по всей линии. Турки отвечали в начале энергично. Гранат пятнадцать лопнуло над самым бивуаком. Несколько осколков перелетело через нашу палатку, а одна граната шагах в десяти левее зарылась, не разорвавшись, в снег. У нас контузило двух рядовых роты Его Величества. Первого ударило осколком в зад, когда он выходил из землянки, и сделало большой синяк, второго же ранило за бивуаком, когда он садился за собственною надобностию — в живот и ногу, но поверхностно. Вскоре все мы собрались на батарею Геринга в ожидании батальной картины — думали, что Дандевиль будет производить решительную демонстрацию, но ничего с его стороны не было видно, кроме нескольких людей, двигавшихся недалеко от вершины Бабы. Когда пришли на батарею, турки еще продолжали отвечать, но все реже и реже; впрочем, один снаряд влепился в самый бруствер и заглох, а другой разорвался впереди батареи, осколки счастливо пронеслись над головами. Убит у них один — граната целиком попала ему в голову, так что он и не охнул, другого ранило в живот и ногу. Поручик Андреевский контужен в голову. Опять тоска, опять неизвестность. Просили офицера, поехавшего за приказаниями к принцу, выспросить, что делается кругом нас. С вечера пошел сильный снег, так что с трудом можно было выйти из палатки.
17-го декабря продолжалась страшная вьюга, ветер дул сначала с востока, а потом повернул с северо-востока. Снегу навалило по пояс. Выйти из палатки невозможно. Неизвестность относительно того, что делается кругом, в связи с проклятою непогодою, мешающей высунуть нос из палатки, известие о том, что сухари у людей на исходе — все это вместе наводит страшную тоску. Вошки завелись справа и слева у моих соседей, избави Бог — скоро доберутся и до меня. Бедные лошади и магары ржут от голода и холода. Приказано было артиллерии и сегодня стрелять, но за метелью ничего не видно и стрельбы нет. Говорят, что генерал Раух взял какие-то два редута, из которых доставлялся провиант на позиции при Араб-конаке — дай Бог! После обеда я решился выйти из палатки и вдруг в этот самый момент прекратилась вьюга и ветер стал заметно ослабевать. Тотчас-же самое веселое настроение духа явилось у всех; пошли разговоры, шутки, остроты, так что поневоле приходит на ум, много-ли человеку надобно и как он зависит от природы.
18-го декабря утром получено утешительное известие, что все колонны, за исключением колонны Дандевиля, вышли на свои места и что 19-го будет общая атака турецких позиций. Про Дандевиля говорили, что вьюга застала его на перевале и он принужден был пройти вниз, оставивши где-то четыре орудия. Вечером ездил командир полка к принцу и по его распоряжению командир батальона предложил П. и мне идти на 19-е утром с охотниками по двадцать-пять человек с роты для того, чтобы производить демонстрацию против Шиндарника для облегчения движения Дандевиля.
Велено было ожидать ночью окончательного приказания. Мы тотчас же легли спать, чтобы к утру понабраться хорошенького запаса сил. Но ночью нас никто не побеспокоил, и мы преспокойно проснулись.
19-го декабря с утра началась перестрелка с турками; они сначала не отвечали, но потом стали быстро посылать одну гранату за другою; все они, кажется, пролетали над самою палаткою и некоторые целиком, а некоторые лопались; бездна сучков валилась с деревьев. Еще третьего дня поговаривали, что турки, пользуясь метелью, удрали; сегодня же стрельба нас убедила в противном, так что офицеры, собравшись в нашей палатке, пели на мотив песни «Стрелочек»:
В 5 часов вечера мы получили давно желанное приказание произвести рекогносцировку неприятельской позиции с целью определить, сильно-ли она занята, но, к сожалению, не приказано было ни в каком случае атаковать ее. Впрочем, мы были рады всякому поручению, несколько способному разнообразить нашу обыденную жизнь. Команда состояла из двухсот человек охотников, при четырех офицерах. Одновременно с нами, с другой стороны, должны были наступать еще две роты нашего полка. После чрезвычайно трудного перехода по совершенно занесенной снегом дороге, так что местами он доходил выше, чем по пояс; мы прошли линию наших аванпостов и, перейдя ручей, стали подниматься лесистым склоном на высоту Шиндарник. Проходя в одном месте, по открытой поляне, мы заметили вправо на горе наступающую на турок цепь наших 8-й и 9-й рот. Турки завидели нас и открыли ружейный огонь, мы энергично гуськом шли вперед. П. и я шли впереди, а потому нам приходилось тяжелее всех, потому что мы первые должны были проминать снег, остальные же шли по нашим следам. Взобравшись по дороге до того места, где, судя по направлению неприятельских артиллерийских выстрелов, можно было предположить, что мы уже в тылу передового неприятельского укрепления, мы повернули с дороги вправо, по направлению к опушке и, пройдя шагов восемьдесят, в скорости достигли ее. Подходя к опушке, мы рассыпали цепь, и увидев, что вершина горы покрыта туманом, так что главного укрепления не было совершенно видно, а ложемент, из которого доносились до нас голоса и который был не далее восьмидесяти шагов, виднелся только туманным силуэтом, мы для того, чтобы по густоте неприятельского огня судить о его количестве, зная его обыкновение открывать огонь на выстрел, приказали выпустить из каждого звена по одной пуле; при этом левый фланг оставался на опушке леса, а правый, желая соединиться с 8-ю и 9-ю ротами, вышел на чистое место, по отлогости горы. Турки тотчас же открыли огонь по нас, и, заметив отступление 8-й и 9-й рот, начали кричать; но по недостаточной густоте огня, хотя и довольно беглого, и по количеству кричавших голосов можно заключить, что неприятеля было немного.
Удивительный народ эти турки: мы подобрались к ним к самому носу, на нашу сторону были обращены три орудия, и они не воспользовались удобным случаем хватить по нас картечью, а начали усиленную стрельбу против батареи Ореуса, находящейся от них саженях в семистах. Но зато из ружей подняли убийственную трескотню, не смотря на то, что мы совсем не стреляли. Мы присели в ожидании, что-то будет. Пули как кнутом ударяли по ветвям и стволам деревьев, и щепки летали во все стороны. Но к их огню можно было легко примениться, стоило только наблюдать, где преимущественно летят пули. Например, между мною и П. стрелял один каналья постоянно в одном направлении и на одинаковой высоте; видно, он положил ружье на бруствер и выпускал пулю, нецелившись, тотчас же, как успевал зарядить ружье. Как нам хотелось в эту минуту броситься вперед, но приказание, не ввязываться в дело, накладывало на нас громадную ответственность в случае неудачи, а потому мы отошли шагов на десять от опушки и пробыли в таком положении около часу в ожидании, что будет дальше и когда турки прекратят огонь. Когда стрельба прекратилась, стало уже совершенно темно, а потому мы собрали людей и вернулись на бивуак, где и донесли, что, по нашему мнению, на позиции турок немного.
20-го декабря, в девять с половиною часов утра, мы получили приказание снова двинуться с тою же командою охотников на Шиндарник и постараться, совместно с 8-ю и 9-ю ротами и охотниками от л.-гв. Егерского полка, выбить турок из укреплений и овладеть ими. Команда была тотчас же собрана, и мы пошли по тому же самому пути, как и накануне. Во все время нашего движения наши батареи оживленно обстреливали неприятельскую позицию, но эта стрельба оставалась безответною. Когда же мы выходили на опушку леса цепью, 8-я и 9-я роты открыли огонь по неприятельским укреплениям, послышались было с турецкой стороны несколько выстрелов — и затем все замолкло.
Выйдя из опушки ползком, по случаю страшной глубины снега, мы двинулись на бывший перед нами ложемент; неприятеля видно не было. Ползти было невыносимо тяжело, особенно в полушубках; вдруг один из солдатиков обращается ко мне:
— Ваше выс-дие, турки!
— Где? спрашиваю я.
— А вон влево, в редуте! Смотрю туда и ничего не вижу, даже предмета, похожего на фигуру турка. Видно, у моего солдатика фантазия расходилась не в меру.
Между тем мы все выбивались из сил; признаться сказать, я никогда в жизни не испытывал подобного утомления, ползешь — вязнешь, встанешь — проваливаешься в снег по грудь; вот если бы пришлось нам атаковать позицию, занятую турками, то, пожалуй, нас могли бы перестрелять порядочно. Одно только удобно: очень легко было себе сделать в этом же снегу закрытие от неприятельских пуль. Кое-как мы долезли до передового ложемента, в это время 8-я и 9-я роты с криком «ура» бросились в главное укрепление, а за ними вошли и мы; редут был пуст, орудия стояли на своих местах, с передками и зарядными ящиками; лагерь на своем месте оставлен целым, видно все бежало, не успевши в торопях даже побрать все необходимое. Тут мы нашли одного чуть живого низама из босняков, который сообщил, что после вчерашней демонстрации, через два часа турки бежали, побросав артиллерию на позиции; в редуте мы нашли шесть орудий. Тотчас же часть наших сил была двинута прямо вдоль турецкой позиции к Араб-конаку, а нас оставили для своза артиллерии на Софийское шоссе. Нечего было делать, пришлось опять превращаться в ломовиков и тыльников; все пошли вперед, а мы тащили орудия.
21-го декабря, с восьми часов утра, потащили орудия с Шиндарника. Моей роте достались два орудия и запасный лафет. Работали великолепно. Послал бы наших франтиков, смеющихся над солдатами и вообще над военными, посмотреть, как эти самые солдаты, полуголодные, слепые от дыма костров, с песнями и остротами тянули лямку и тащили в гору орудия. К вечеру дотащили до второго редута, пришлось ночевать в одной землянке, неподалеку от ставки генерала Дандевиля.
22-го потянули орудия дальше и, не смотря на все усилия, недотянули до ставки графа Шувалова версты 1 1/2. Там мы получили по 1/2 хлеба на человека и выпили водки.
23-го, с утра, снова потянули орудия и окончили все дело к часу дня. В два часа мы выступили по Софийскому шоссе. Все шоссе было запружено провиантскими и артельными фурами, артиллерией, повозками «Красного Креста», люди снуют вперед и назад, шум, говор. Давно мы не видели такого оживления, и, после унылой стоянки на Балканах, наше путешествие по шоссе скорее походило на прогулку по сельской ярмарке. Впрочем, это протискиванье сквозь толпу и повозки стоило нам не мало времени. Часам к шести мы дошли до спуска к Араб-конаку; пред нами открылась широкая долина, изредка пересекаемая невысокими отрогами гор; на ней, подобно оазисам, направо и налево виднелись деревеньки, а по шоссе вдали двигалась, в виде огромной колючей змеи, солидная колонна пехоты. Спуск к Араб-конаку чрезвычайно крут. Сам Араб-конак есть ничто иное, как почтовая станция, где обыкновенно в мирное время переменяли путешественники лошадей. Тут мы увидели отнятые у турок орудия и получили немного сухарей и мяса. Выступили когда уже стемнело и ночью добрались до Ташкисен, где и остановились на ночлег. Здесь мы зашли в дом, занятый офицерами Московского полка. Нас встретили радушно, покормили вареной печенкой и языком и напоили чаем. Мы были ужасно им благодарны, потому что в этот день не обедали.
24-го мы пошли дальше, я еле двигал ногами — они страшно распухли, кое-как, впрочем, к четырем часам вечера пришли в Дольний-Бугаров. Полковник В. хотел идти дальше на Софию, но мы уговорили его остаться ночевать в этой деревне, потому что она была почти пустая, а в ней много оставлено съестных припасов. Нас встретили деньщики, высланные нами вперед с вьюками, и провели в занятый для нас чистенький домик. Потом они сходили на мельницу, купили у болгар восемь куриц, принесли из роты мясо, язык, и мы все принялись за изготовление кушанья, — варили щи с курицей.
25-го, с утра, двинулись на Софию, прошли деревню Врождание, возле которой турки хотели сжечь мост через реку Гол, но не успели, и артиллерия, по приказанию генерала Гурко, проскакала по горящему мосту. София видна становится тогда, когда подойдешь к ней версты за три. День был ясный, но морозный, градусов десять. Пришли в город часам к двум. Это первый город, имеющий вид действительно восточный. Множество мечетей, улицы узкие и кривые, дома выкрашены в разные цвета, большею частью в синий. Улицы были наполнены греками и евреями, которые нам низко кланялись. Мы заняли превосходное помещение, принадлежавшее еврею — строителю железной дороги, бежавшему из города в то время, когда турки очищали Софию, из боязни резни. Дом совершенно новый; вход по лестнице ведет в обширную прихожую, всю заваленную перинами, подушками и одеялами. Направо из нее комнату заняли мы, а налево гг. офицеры роты Его Величества и третьей. Везде зеркала, шкафы с посудой и книгами; все отделано заново и очень красиво, стены выкрашены красками и разноцветными орнаментами. Придя в город и занявши помещение, я пошел походить по улицам и зашел в гостиницу «д'Англетер»; с большим аппетитом съел яичницу и выпил стакан очень порядочного местного красного вина, за что заплатил три франка. Греки — содержатели гостиницы — ужасные мошенники; все они говорят хорошо по-французски и по-немецки; дерут страшно и обманывают. В семь часов мы устроили общий обед с маленькой выпивкой — пили коньяк, красное вино и ликер Кирасо, произносили тосты за здоровье присутствовавших и отсутствовавших, за обедом у нас наигрывал музыкальный ящик, найденный тоже в доме, разные пьесы: Ефендинхен, Султанхен и другие.
26-го мы были в сторожевой части на позиции впереди Софии, верстах в пяти по Филиппопольскому шоссе. Вся дорога усыпана ящиками с патронами Мартини и Снайдера, даже досадно становится при виде такого безобразия; кажется, если бы расстрелять все снаряды и патроны, валявшиеся на нашем пути от Плевны до Софии, то можно бы было перебить половину всего рода человеческого.
Целый день занимался нарядом конвоя для возвращающихся турок. Все они жалуются на пашей, принуждавших их бежать с своих мест, и болгар, грабящих их бесцеремонно по дорогам. 27-го, часам к двенадцати, мы возвратились домой.
В семь часов был обед, изготовленный своими средствами, но с изысканным для похода меню: ели суп, пирог с капустой и яйцами, жареного гуся и яблоки; пили разные вины и ликеры.
28-го ходил в баню. Вода в бане бьет из горы серным, теплым, градусов в 60 источником; для воды сделаны в стенах краны и из них бьет вода в раковины белого мрамора; в средине сделана ванна, наполняемая водою из отдельного крана. Перед баней комната с галереей сверху, на которую сделаны входы по лестницам с четырех сторон; в середине передней комнаты, назначенной для раздеванья, стоит фонтан с бассейном посредине. Грязь везде ужасная, куча засаленных рубашек подштанников и фуфаек производили отвратительное впечатление; к этому затхлый запах от серного источника дополнял общее впечатление; но желание помыться превозмогло все, я разделся и вошел в баню; тут меня вторично обдало ужасом: чтобы взойти в баню, надо было почти до колена погрузиться в какую-то грязную жидкость, но я превозмог и это и не раскаялся, потому что около стены я погрузился, став на колена, в грязь, я сначала вымыл голову, а потом постепенно все тело. В конце-концов я очень доволен был баней и вернулся домой чистым. С утра начало заметно теплеть, а к вечеру дошло до 5° или 6° тепла.
29-го, в 8 часов утра, мы выступили из Софии в деревню Енихан. Подул сильный теплый ветер с запада, вода лила ручьями, все реки вздулись до ужасного безобразия; вода, как водопад, била по дороге и по всем ложбинкам. На полдороге мы стали на привал. Здесь во время закуски я услышал несколько интересных анекдотов.
Один из них про генерала Л. особенно характерен: приходит к нему один братушка и жалуется, что у него украли буйвола. Он призывает к себе начальников частей, говорит им про это, и зная, что скорее в этом виновны казаки-артиллеристы, все время смотрит в глаза батарейному командиру. Тогда тот обращается к Л. и говорит: «Что это вы на меня смотрите, разве я (произносит свой титул полностью) украл его?» Тогда Л., после некоторой паузы, сказал: «Так это я украл, господа», и обратившись к братушке, сказал: «Что стоит твой буйвол?» — «Пять золотых», был ответ. Тогда Л. заплатил деньги и распустил начальников. На другой день слышали такой разговор денщиков: «Каково, генерал-то наш буйвола украл! Когда вчера господа приступили к нему, да как начали его уличать, он и сознался и даже деньги заплатил болгарину».
Еще рассказывали про Дандевиля. Когда заговорили о стратегических соображениях, исполненных при переходе через Балканы, он сказал: «Какая тут стратегия? Тут просто русский народ валит за Балканы — и больше ничего».
Про казачьего генерала Краснова. Он завидел три эскадрона регулярной турецкой кавалерии и с полусотнею бросился на них в атаку; они подпустили казаков на 10 шагов, выстрелили из пистолетов и затем полетели назад. Тогда Краснов кричит: «Колите их пикою в ж...у!», и когда возвратился из преследования, говорил: «Ишь, сволочь этакая, тоже на 10 шагов подпускает».
В деревне Енихан нашли какие-то громадные развалины, вероятно римских времен.
30-го был небольшой, но довольно трудный переход до деревни Вакареель, потому что подморозило и артиллерия с трудом, при помощи людей, была втащена на гору. Людям пришлось стоять под открытым небом и без соломы — измучились они ужасно.
31-го был чрезвычайно трудный переход до черкесской деревни Капутчик. Прошли по дороге город Ихтиман. От усталости еле доплелись, съели рисовой каши, напились кипятку, так как чаю не было, и легли спать. На утро поздравляли друг друга с новым годом.
1-го января 1878 года опять громадный переход — прошли Траяновы ворота — это ущелье в горах. На одной из высот выстроен какой-то жертвенник, который кругом оброс уже большим лесом. Дорога по ущелью идет то вверх, то вниз, и так круто, что переход в 20 верст с артиллерией был окончен последними к двум часам ночи. Стали на ночлег в большой болгарской деревне Ветринова. Здесь были получены по три креста на роту за переход через Балканы. Вышла еще порядочная комедия: кто-то донес, что в окрестности есть турки, тотчас же вызвали наши две роты, мы рассыпали цепь, полезли по виноградникам на горы, блуждали, блуждали до наступления темноты и, никого не нашедши, вернулись домой.
В шесть часов утра, 2-го января, мы пошли на Татар-Базарджик, ночью, рота была в карауле, а потому, не выспавшись, это движение, сначала в совершенной темноте, было особенно утомительно. Пройдя верст десять, стали на привал и получили известие, что Татар-Базарджик очищен. Отдохнувши с час, пошли дальше; по дороге к городу справа и слива тянутся бесконечные виноградники; город издали очень красив, особенно от множества красивых мечетей; при входе мы встретили страшный погром и местами пожары; братушки били турок и шныряли из одного угла в другой, с целью грабежа. Нас поставили на квартиры. Солдаты тоже принялись за промысел — кто тащит рис, кто грецкие орехи и т.д., набили скотины и приготовились варить пищу, вдруг бьют тревогу, вызывают весь отряд и ведут еще на пятнадцать верст вперед, к Кур-Даванию. Ужасно не хотелось идти, — мы уже устроили себе постели и начали варить обед, пришлось снова укладываться и выворачивать котелки. Люди, которые дорвались до дарового красного вина и выпили изрядно, отчего отсталых была бездна, в особенности многих задержала прелесть поживы в городе Татар-Чук или Базарчук, как говорили солдаты.
3-го января двинулись вперед на Филиппополь и к двенадцати часам подошли к реке Марице, перешли мост и вскоре стали на позицию; оказалось, что турки на противоположной стороне реки Марицы заняли позицию и обстреливали шоссе. Началось дело. Нас постановили в резерве, за Архангелогородским полком, затем его увели вправо. Преображенский полк пошел в обход. Турки начали довольно сильную канонаду. На шоссе выставили батарею в 20 орудий, 2-й и 4-й батальоны были развернуты по берегу реки Марицы и начали перестрелку с неприятельской цепью, а 3-й и наш батальоны придвинули ближе и поставили в ближайшем резерве. Турки стреляли по нас чрезвычайно усиленно, но неудачно; очень много было перелетов. Скоро начали подносить раненых наших и преображенцев. Перевязочный пункт устроили неподалеку от нас. Развели небольшой огонь из турецкой телеграммы, как называли солдатики телеграфные столбы, и начали легко раненых поить чаем. Тяжело раненые многие умерли на месте, но из легко раненых меня заинтересовал один солдат. Ему пуля попала около ключицы и прошла по груди под кожей, не повредивши кости; я не могу забыть его радости, когда, сделав надрез кожи, вынули пулю и дали ее ему в руки; он с таким вниманием и любовно рассматривал ее, как другой, пожалуй, никогда не смотрел на портрет любимой женщины.
Мы потеряли за этот день около тридцати человек, Преображенцы же человек восемьдесят, в том числе трех офицеров ранеными: кн. Оболенского, полковниковСтрезова и Ладыженского. С утра было тепло, но потом поднялся страшный ветер, холод был ужасный, под ногами между тем мокро, так что сесть на землю было нельзя. Нам приходилось стоять на позиции целый день, только когда уже стемнело, разрешено было идти в Филиппополь; как мы обрадовались этой вести, но когда пошли, то скоро почувствовали, что наши ноги никуда не годятся. Никогда в жизни я не испытывал такой усталости; ноги опухли и в сапогах были как в тисках, каждый шаг давал себя знать. Подошли к Филиппополю и, сверх ожидания, поставили нас бивуаком на поле, возле города.
4-го января мы целый день простояли на бивуаке за городом, видели перестрелку на той стороне Марицы и услышали радостную новость, что девятнадцать орудий отбили у турок.
5-го января, в двенадцать часов дня, пришло приказание нашей бригаде идти в авангарде вперед за Филиппополь, в обход правого фланга турок. Мы пошли. Переправились через рукав Марицы по наведенному мосту на телегах и через самую Марицу по набросанным болгарами доскам, бревнам, заборам и дверям на камни и остатки погоревшего моста, вдоль устьев с нижней стороны реки. Переправа шла медленно, потому что тянулись мы справа по одному, к четырем часам вся бригада была на той стороне реки, и тогда нас двинули вперед. В ожидании переправы, я купил табаку, хлеба и меда у чрезвычайно милых братушек, которые просто убивались, узнавши, по какой дорогой цене мы купили табак. Запаслись чаем, сахаром, так-что чайный вопрос был упразднен, — но что за цены мы платили?
За полфунта ценою в один франк семьдесят пять сантимов платили одиннадцать франков — ровно в шесть раз.
Город Филиппополь очень не дурен, хотя рынки и лавки разграблены турками. Некоторая часть его и, кажется, более красивая, расположена на каменных скалистых горах; дома на краю скалы, как в Соренто, лепятся на самом краю, на высоких фундаментах; на одной из вершин построена какая-то башня или мечеть; вообще наружность города весьма интересна. По выходе ; из города, на южной стороне, мы пошли по дороге на Станемак, перешли полотно железной дороги. Дело шло довольно жарко, а через несколько времени поднялась страшная трескотня, так мне и казалось, что это последнее издыхание турок, и действительно говорили, что турки были разбиты и по одиночке в рассыпную бросились в горы. Отойдя версты четыре, дошли до кургана, на котором стоял Скобелев. Говорили, что турки окружены с трех сторон, с востока Скобелевым, с северной стороны Филиппополя Дандевилем и с западной стороны Софии графом Шуваловым — оставалась дорога в горы, наблюдаемая драгунами. Мы шли вперед страшным шагом, чуть не бегом, чтобы поспеть отрезать турок от Станемака. Но перестрелка становилась все реже и реже. Начало смеркаться; мы шли по грязной дороге, посреди виноградников: вечер совершенно напоминал нашу весну; в воздухе тепло, снегу почти нет, местами доходит вершков до трех, за то местами чистая земля с прекрасною зеленою травою. Пришли в дер. Куклин. Я шел за болезнью в авангарде. При входе в деревню мы встретили драгун, которые рассказывали, как литовцы, под командой фельдфебелей, потому что офицеры были выбиты, наткнулись в нескольких шагах на батарею в двадцать четыре орудия, оберегаемую двумя турецкими ротами, бросились на ура и, переколовши турок, овладели батареей. Артиллеристы-турки, говорят, рубили наших саблями. Нас поставили по квартирам, оказалось, что вся деревня завалена орехами, медом, вареньями, кое-где вином, во всех домах оставлена почти вся посуда, скот, домашняя утварь, видно, что жители бежали внезапно и ничего не успели захватить с собою. Через полчаса приказано было снова перевести людей поближе к мечети, а нам расположиться в самой мечети, что мы исполнили с большим удовольствием, так как поместились в школе при мечети; в середине ее стояла железная печка и вругом лавки, а сверху полки, в одном углу висела на двух веревках палка, как видно служившая средством вразумления детей правоверных. Мы наелись варенья из шепталы и слив, напились чаю, потом съели куриного супу, запили красным вином и легли спать. Для меня этот день был особенно счастлив: я нашел прелестное албанское ружье, а рота привела мне, осла и лошака, которых тотчас же мой денщик принял под свое покровительство.
6-го января мы выступили из Куклина на город Станемак, составляя боковой авангард вправо от колонны, назначенной для атаки Станемака; в этой колонне шла 3-я гвардейская пехотная дивизия. Я не забуду выхода из Куклина или Медовой деревни, как ее прозвали солдаты; накануне весь мой скарб помещался на вьюке одной лошади, и вьюк был не велик; ночью, как я уже говорил, мне преподнесли лошака и осла; на утро я не мог без ужаса смотреть на громадные вьюки всех трех животных, они просто чуть не валились под тяжестью мешков с орехами, фляг и разных баклаг с медом и красным вином. На каждом посту в аванпостах можно было видеть еще целые кувшины с медом, совершенно непочатые. Вся дорога на Станемак идет как в саду; кругом виноградники, усаженные грецкими орехами, тутовыми и фруктовыми деревьями; вправо, почти у дороги, на горы, а влево открывается широкая равнина, посредине которой, на горах, красуется Филиппополь, а вдали горы все дальше и дальше, все синее и синее, пока не сольются с горизонтом. Когда подошли к Станемаку, оказалось, что город очищен турками; болгары с радостными лицами, без шапок, с крестным ходом встретили нас; они крестились, кричали «ура», угощали солдат сладостями. Мы вошли в город с распущенными знаменами и песнями, братушки с радостью растворяли ворота для солдат и не знали чем угостить. Мы заняли дом около церкви, хозяин — седой старик, очень красивый — поздоровался с нами, а потом пришел угощать нас дульным желе и водкой. Вечером он принес еще нам какой-то колбасы из говядины и свинины, жаренной в свином сале: такое прелестное кушанье, просто чудо, в особенности сало, мне никогда не приходилось есть подобного. Вместе
с этим он угостил нас водкой-мастикой и предложил пить пива сколько угодно. Сидя в нашей компании, рассказал, что в два предыдущих дня турки разграбили у него три магазина на 70,000 грошей, увели всех лошадей, из которых одна стоила две тысячи грошей. Прислуга хозяина дома (грек Фома Михалаки), молодой болгарин, рассказывал, что они с греками в непримиримой вражде, потому что они страшно их эксплуатируют, натравливают на них турок; из его разговоров видно, что болгары ждут каждую минуту освобождения своего отечества от турок и насквозь проникнуты самою искреннею любовью к русскому народу и Государю. Он говорил, что он платит подати 250 грошей (11 золотых) в год, не имея ни земли, ни собственности, сам же за прислугу получает 400 грошей, следовательно на себя и на платье имеет только 150 грошей. 7-го января, в десять часов утра, мы выступили на Попосли и пришли туда без привалов (страшное безобразие) к четырем часам дня. Попосли, совершенно разграбленное местечко, так что с трудом могли найти целый, неразрушенный дом для офицеров. 8-го января принялись за устройство своей квартиры; я заклеил окно промасленной бумагой и отослал сапоги в роту, чтобы подбить подметки.
9-го января провели день в Попосли. К вечеру стали говорить, что на утро велено нам выступать вперед к Адреанополю, и что казаки генерала Краснова убили Сулеймана-пашу.
10-го января мы выступили из Попосли и совершили переход до Адрианополя без дневок, в пять дней, т.е. 14-го, около двух часов, были в Адрианополе. Ночевка была 10-го в дер. Каяли, здесь мы были обрадованы известием о взятии Адрианополя и в то же время чрезвычайно удивлены тем обстоятельством, что еще утром слышали от одного встретившегося пешего болгарина, что Адрианополь взят, между тем как казак прискакал с этим известием в карьер только вечером; 11-го мы ночевали в Хацкиое, 12-го — в Германли, 13-го — в Мустафа-паше.
Поразительно, что от самого Попосли почти вся дорога покрыта разнесенными обозами, трупами стариков, женщин, детей; говорят, что из всех этих обозов нашу кавалерию встречали залпами, а потому она вынуждена была драться с ними.
Погода все время стояла превосходная, снегу почти нигде нет. Дорога довольно ровная, изредка только встречаются маленькие подъемы. В долине Марицы было много дичи, преимущественно уток.
У Адрианополя меня поразило недостаточно толковое расположение оборонительной позиции: укрепления расположены так, что шоссе из Филиппополя обстреливается из фортов не более как на протяжении каких-нибудь сажен 150 и то с большим трудом, так как шоссе все время идет в мертвом пространстве, за высотами, обрамляющими долину реки Марицы. 14-го мы простояла ночь бивуаком в виду Адрианополя под проливным дождем. 15-го нас ввели в город и, мы поместилась у одного грека. Нас приняли отлично, поместили в двухярусной комнате, покрытой коврами, и угощали всем, только бы платили пари.
16-го мая рота была в карауле на станции железной дороги. Утром говорили, что Англия нам объявила войну, но я сам лично, идучи в караул, убедился в противном, увидевши английский флаг, спокойно развевающимся на здании консульства. По дороге в караул мне пришлось познакомиться с городом. Город, как и все восточные, грязен, с узкими, кривыми улицами; особенно выдающихся своею архитектурою домов — нет, зато мечети громадны и превосходны; при каждой из них кладбище с мраморными памятниками. Все лавки открыты; давка на улицах страшная.
Все время поговаривали о мире, но все как-то разноречиво и неуверенно; утром 18-го числа Великий Князь Главнокомандующий назначил смотр 1-й артиллерийской бригаде и вдруг отменил, — говорили, что он получил какую-то шифрованную телеграмму и тотчас-же послал за турецким послом; наконец все разъяснилось: вечером 19-го января в шесть часов был заключен прелиминарный мир. Главнокомандующий сам вышел на крыльцо конака-дворца и объявил бывшим на улице эту радостную весть — громкое, радостное «ура!» было ответом и, далеко разливаясь волнами по городу, дошло и до нашего захолустья в турецкий. Мы в это время лежали и пили чай. Чувствовалось, слыша эти крики, что-то хорошее, но и то как-то боязно было поверить, чтобы горькое разочарование не показалось тяжелее, но на другой день, т.е. 20-го числа мы убедились в этом, когда нас пригласили на парадное молебствие в собор к часу дня. Множество офицеров всех частей, между которыми ординарцы Великого Князя отличались особенно чистыми мундирами, собралось в соборе, к двум часам приехал Великий Князь в пальто с белым крестом на шее и золотой звездой сверх пальто, его встретил греческий архирей и поставил справа около клироса на особо устроенном высоком месте; за Великим Князем внесли его белое знамя с синим крестом и георгиевскими лентами. Внизу были офицеры, а на верху, на хорах, разместилась избранная публика. О прибытии Великого Князя мы узнали издали по доносившимся в церковь крикам «ура!» Когда после молебствия полевой обер-священник в своей короткой, но весьма прочувствованной речи, в которой он ловко упомянул, что наша армия «как лебедь переплыла через Дунай и как орел вознеслась на Балканы», поздравлял Главнокомандующего с счастливым окончанием великой борьбы за освобождение братьев по вере и крови, тогда уже не было сомнения в факте заключения мира и все присутствующие могли себя поздравить с правом на жизнь, подчиняясь только законам обыденных общественных условий. Еще большая была радость, когда стали поговаривать, а наконец объявили официально, что нам не придется промеривать пешком снова всю Болгарию и идти по изнасилованной войной местности, а что пойдем вперед к Мраморному морю; сядем там на суда и по морю отправимся на родину.
24-го числа мы выступили из Адрианополя в дер. Хавсу, 25-го пришли в Баба-Эски, а 26-го в Люли-Бургас. Вся дорога идет по весьма безжизненной и редко населенной местности, переваливаясь с холма на холм; почва глинистая с стоячими лужами и озерками, ни одного деревца вокруг, деревень почти не видно, — и все это в таком богатом краю; тут воочию видишь разницу между бытом турок и болгар, — как ленивы и бездеятельны первые, так трудолюбивы последние.
Во всех этих местечках попадаются древние римские здания, а мечети в Баба-Эски и Люли-Бургас прямо переделаны из православных греческих домов, что видно по их плану, расположению престола и алтарю, обращенному на восток; общий фасад представляет большой сводчатый купол посредине и большое число маленьких по сторонам и тут-же где-нибудь сбоку приклеен минарет как-нибудь неуклюже и не в стиле, по временам даже портя часть фасада, так что даже досадно становится за такую непростительную бесцеремонность в отношении архитектурных памятников страны. До Баба-Эски идет шоссе, но далее дорога пошла целиком по полю; тут мы вспомнили снова наше путешествие от Фратешт по Румынии; пуды грязи налипали около ног, на каждом шагу ручейки и лужи, с тинистым дном, так что переход в восемнадцать верст мы еле окончили в десять часов времени. Артиллерия еле выплелась из этой грязи. Впрочем, очень хорош вид на Люли-Бургас; за версту до него его не видно, но вдруг доходишь до гребня высоты и перед глазами открывается городок с двумя мечетями (одна из них наверное переделана из старо-греческого храма) и собором, впереди города мост через реку, старой римской конструкции. Надо заметить, что этих мостов мы уже много проходили; на середине их обыкновенно по обеим сторонам нечто в роде портиков или стенки, в которую были вделаны вероятно плиты с надписью года постройки и имени императора; теперь-же, конечно, все эти памятники вынуты и вставлены мраморные плиты с турецкими надписями. Как подобные вещи поражают своею наивностью и в то-же время злят; ведь ясно видно, что плиты гораздо моложе всего окружающего, а если понадеяться, что время изгладит разницу, то тогда надобно будет принять меры и к тому, чтобы вырвать несколько страниц всемирной истории. В городе мы поместились очень порядочно в одном греческом доме. Хозяева принесли нам хлеба и молока, за что, конечно, получили хорошую плату.
28-го января мы стали на ночевке в почти разоренной деревне Коресторан. 29-го в Чорлу, довольно порядочном городке, где удалось достать кое-чего, испить вина и поесть сластей. 30-го января мы свернули против расписанного маршрута на дер. Чант; это большое село, открывающееся глазу не более как за полверсты, так как оно закрыто перевалами и виноградниками. Недоходя Чанта верст семь, открывается вид на Мраморное море. Погода была великолепная; солнце так грело, как редко у нас бывает в мае месяце; трава везде зеленая и кое-где по виноградникам попадаются совершенно зеленые деревья; издали определить не мог какой они породы — лавровые или миртовые.
Нам отвели прекрасный дом в несколько комнат, из которых мы заняли три; выпили доброго вина, хозяин дома все время вертелся около нас и преохотно пил на наш счет вино, даже сам напрашивался на угощение. Он порядочно говорил по-болгарски и рассказал, что главный их промысел виноград и вино, который они продают в Стамбул по одному франку за восемь ок и по четыре франка за сто ок винограду. Из окон нашей квартиры видно Мраморное море, искрящееся миллионами огней.
Какая прелесть — вот страна-то, где вечное лето, потому что зимой совершенно нельзя назвать подобную январскую погоду, это наш май, да и то в последних числах.
1-го февраля была буря со снегом. По такой погоде пришлось нам делать переход в десять верст на берег Мраморного моря в Силиври. Нас расквартировали по оставленным домам турецкого квартала; мы целым батальоном заняли один двух-этажный дом. Ночью меня потребовали на пожар; загорелось у артиллеристов и выгорело три дома. Говорили, что через два дня нас поведут дальше, но затем, как говорили, по приказанию Гурко оставили эту мысль.
Жизнь течет у нас как-то бесшабашно — все, мне кажется, в :каком-то болезненном настроении, хочется поскорее домой, а тут каждую минуту приходят известия одно нелепее другого, но которые en masse все-таки поневоле заставляют усумняться или не так, по крайней мере, твердо надеяться на скорое возвращение на родину. Рассказывали, что Австрия заняла Румынию и Сербию, что английский флот в Золотом Роге и готовится сделать десант, так что война должна снова возобновиться; потом заговорили про конференцию — чорт ее возьми, просто беда! С горя коротаем кое-как время: утром производим одиночные ученья в ротах, потом катаемся по морю, ищем раковин, вечером выпиваем вина, а на следующей день тоже — даже без изменения порядка. Привезли нам чемоданы, а потому мы можем надеяться освободиться от насекомых и привести в порядок свои вещи. Погода стоит великолепная: тепло, просто прелесть. Город довольно чистенький, сравнительно с другими городами Турции, торговля идет бойкая — все жиды и греки. Каждый день открываются новые рестораны, достать можно все и сравнительно не дорого.
8-го февраля, в семь часов утра, нас вывели из Силиври в дер. Плевато, но на дороге изменили намерение и двинули дальше в дер. Пулаякиой. Преображенцев же поставили в Каликрате. Оказалось, что у нас так мало было места, дома были почти разрушены, так что люди остались почти без крова.
Мы поместились в большом доме, — конаке одного грека, который пришел вечером беседовать со мной; оказалось, что он знает немного географию, знаком с языками; говорил, что они Абдула-Гамида не признают, но почитают султаном Мурада; говорил, что Мурад грек, потому что рожден от гречанки; что он говорит хорошо по-гречески, английски, русски, между тем как Гамид самый необразованный турок.
10-го февраля, в час ночи, по тревоге нас вызвали на бивуак перед мостом к Буюк-Чекмэджи. Говорили, что Сервер-паша будто бы выразил то, что он берет свое слово назад и не считает мир возможным на основании предложенных условий в Адрианополе, что будто бы главнокомандующий дал им одуматься сорок восемь часов и что срок этот истекал в шесть часов 11-го февраля.
В шесть часов мы отслужили молебен, а в шесть с половиною лейб-гвардии Уланский полк пошел через мост на турецкую сторону, за ним двинулась стрелковая бригада, а потом наша с большим количеством артиллерии.
К двум часам мы пришли за полторы версты к Кучук-Чекмэджи, на линии которого была укрепленная турецкая позиция. Граф Шувалов послал парламентера и предложил туркам сдать позиции без кровопролития.
После довольно долгих переговоров, Мухтар-паша согласился и мы простояли почти до заката солнца в ожидании, когда турки вывезут орудия.
В сумерках пошли по длинному мосту, пересекающему морской залив при Кучук-Чекмэджи; вошли в город, который был почти наполнен турецкой кавалерией; мы предружно встретились, солдатики вступили с турками в разговоры — Бог их знает, на каком языке; впрочем, были и интересные факты: стоит, например, высокий кавалерист-турок, почти черный, подходит к нему солдатик, берет его за нос и говорит: «Ишь какой ты грязный!» и оба хохочут, взаимно довольные обращением. Нас провели через город и поставили на горе бивуаком; мы (офицеры) залегли между двумя траверзами и преспокойно проспали до утра.
12-го меня с ротой послали выставить посты демаркационной линии; у меня разболелась нога, а потому я ехал на лошади. К вечеру, оканчивая расстановку цепи, я заметил, что от Константинополя идет колонна кавалерии и артиллерии, оказалось, что это лейб-уланы; когда они проезжали мимо турецкого караула, стоявшего на шоссе демаркационной линии, он отдал им честь. Ночевал я в деревне Галатария.
На следующий день, после смены, гуляли по морскому берегу. Погода была великолепная; долго я любовался на изумрудные волны Мраморного моря, искрящиеся миллионами блесток под теплыми лучами южного, хотя и февральского солнца, на синеющие вдали острова и едва видные горы на азиатском берегу. По берегу везде почти зеленые лавры и нередко кипарисы; около облетевших грецких орехов вьются темно-зеленые плющи; природа праздничная, а на душе тоска — не знаешь, что делать, да и дело никак не клеится — хочется поскорее вернуться к себе на родину; там хотя не так тепло, да зато у себя дома. Вечером полк тоже пришел в Галатарию, людей поставили на бивуак, а офицеры заняли квартиры по домам.
С этого времени мы начали, мало-по-малу, приводить свое хозяйство в порядок, строить сапоги, так как в последнее время многие солдаты ходили вместо сапог просто в тряпках и штиблетах, сделанных из сырой воловьей кожи.
Из разговоров ничего нельзя было узнать определенного: сегодня говорят о мире, а завтра о полном разрыве с Турциею и Англиею; положительно утверждают, например, что Великий Князь Главнокомандующий послал специального курьера к Государю просить разрешения взять Константинополь, но чем ближе к 19-му февралю, тем слухи становились успокоительнее и, наконец, был подписан давно желанный сан-стефанский мир. Этим заканчиваю свой дневник, потому что последующее в нашей жизни в Турции имеет более мирный характер. Началась усиленная аванпостная служба, постройка дорог, разбивка укрепленных позиций, в войсках открылась страшная болезненность от непривычки к южному болотистому климату и, что всего замечательнее, валились самые, по-видимому, сильные натуры, которые, в течение похода, выказали необыкновенную энергию и устойчивость, чему это приписать — положительно становишься в тупик.
