Казаков И. М. Поход во Францию 1814 г.

Краткия биографическия сведения об И. М. Казакове, сообщенный его внуком А. Безгиным.

Дед мой с материнской стороны Иван Михаилович Казаков родился в Новосильском уезде, в сельце Котельном, 27 апреля 1707 г. В июне 1813 года из камер-пажей произведен в прапорщики гвардии с назначением в л.-гв. Семеновский полк. Из-под осажденнаго Модлина, близ котораго формировались кадры резервных частей полка, в декабре 1813 года, имея всего 16 лет от роду, привел на Рейн маршевую роту. 1-го января 1814 года с полком вступил в пределы Франции, а 10-го марта того же года — в Париж; и в том же году морем возвратился с полком на родину. В 1820 году, по случаю известнаго столкновения полка с командиром онаго Шварц, штабс-капитан Казаков был переведен майором, сначала в Нижегородский пехотный, а через полгода в Астраханский кирасирский полк. В 1824 году И. M. Казаков женился на дочери мценскаго помещика Н. Н. Телепневой и в 1827 году вышел в отставку в чине подполковника. С 1830 по 1842 г. он прослужил по выборам четыре трехлетия малоархангельским уездным предводителем дворянства. В 1855 году И. М. Казаков избранный начальником малоархангельскаго ополчения, сформировал дружину из местных ратников и привел ее в Крым — 15 сентябрям в евпаторийский отряд, а 19 ноября 1855 г. под Севастополь на Бельбек. Умер И. М. Казаков восьмидесяти шести лет от роду, 7 октября 1883 года в своем имении Алексеевке, Малоархангельскаго уезда, простудившись на oxoте с борзыми, с которыми он вскачь лично загнал.

В Пажеском корпусе. — Производство в офицеры в л.-гв. Семеновский полк. — Отъезд в армию. — Блокада Модлина. — Наводнение. — Выступление в поход с маршевой ротой. — Вступление во Францию. — Фуражировки и реквизиции. — Мародеры. — Фланговый марш из Лангра. — Наряд на ординарцы к Ермолову. — Сражение 18 марта под Парижем. — Утро 19 марта и вступление союзников в Париж. — Посещение Императором Александром I Парижской Оперы.

B 1809 году поступил я в Пажеский корпус, будучи принят по экзамену в третий класс; в 1810 году переведен во второй, 1811 — в первый класс и произведен в камер-пажи. Ученье шло хорошо, и я был на счету лучших учеников. Камер-пажем я поступил на половину Императора Александра I, который, по необыкновенной доброте своей, полюбил меня, а я обожал его и всю царскую фамилию.

Два года — почти ежедневнаго нахождения во дворце от 4 часов по полудни до полуночи, для услуг царской фамилии, Императору и Императрице Елизавете Алексеевне, этим земным ангелам — довели любовь мою до обожания, а преданность до пожертвования жизнью.

Вся царская фамилия была не только милостива к камер-пажам, но и любила их, и была совершенно уверена в их любви и преданности, это доказывалось тем, что при фамильных обедах, где все они обедали одни, никто кроме камер-пажей не служил, и никто не мог входить в столовую, исключая камер-фурьера двора Крылова; и тогда они были, как говорится, на распашку — обо всем говорили без всякаго этикета, и шутили смеялись, как простые смертные; по окончании стола приказывали нам брать при себе конфекты и фрукты, и все это поступало в наши треуголки. Паж и Штаб-офицер Пажеского корпуса 1812-1825

Паж и Штаб-офицер Пажеского корпуса 1812-1825

Когда после обеда все расходились по своим половинам, мы провожали их, после чего нам подавали обед, и если не было вечером собрания, то нас отвозили в корпус кроме одного дежурнаго, обязанность котораго начиналась с 10 часов утра и кончалась в полночь. Когда вдовствующая Императрица выезжала куда-либо, то дежурный верхом обязан был сопровождать у двери кареты; если это случалось зимой, Государыня всегда говорила дежурному: «restez, mon cher, il fait trop froid»^[1], но в молодости холода нет, а верхом ездить было наслаждение, ну и упросишь и умилостивишь, так, что позволит сопровождать.

Камер-пажем я был два года: с половины 1811 года, 1812 г. и в июне 1813 года выпущен в Семеновский полк, по экзамену вторым по корпусу. Прежде, до 1811 года, первые двое выпускались по экзамену поручиками, но по отмене этого в 1812 г. — прапорщиками.

Что испытал и перенес Император в столь тяжелом и столь славном 1812 году, может знать только тот, кто был как я почти ежедневно при дворе и при царской фамилии. Когда пришла весть, что Наполеон вынужден был оставить Москву, и Император вечером вышел уведомить об этом Императриц, дежурными камер-пажами были я и О***; мы бросились поздравлять Государя; он расцеловал нас, тогда мы кинулись на колени просить его приказать сделать выпуск, чтоб иметь возможность участвовать в войне; но он сказал на это — «погодите, вы еще молоды и вам нет еще и семнадцати лет». Мы со слезами продолжали умолять его; тогда он велел ехать к князю А. Н. Голицыну, чтобы тот завтра доложил ему об этом. Князь также стал отговаривать нас, говоря, что еще рано, слишком молоды — нет еще и семнадцати лет; но на просьбы и слезы наши, дал слово доложить Государю. Мы были в восторге; но дело протянулось, так как к Пасхе назначили экзамены, и только в июне 1813 года нас произвели в офицеры, камер-пажей в гвардию, а пажей в армию. Хоть и написано в стихах: «нет счастья на земле — на небесах оно», но это неверно, счастье и блаженство есть: — оно в чине прапорщика в офицерском мундире; надев его, прапорщик не слышит земли под собой, а на гулянье восторг его не знает предала, так как в воображении своем он уверен, что все только на него и глядят.

После производства мы откланялись Императрицам, были угощены и получили подарки.

Назначение наше последовало не прямо в полки, а в формировавшееся резервные батальоны, расположенные близ блокированной нашими войсками крепости Модлин; при чем произведенным в офицеры разрешено было заехать к родителям, с тем, чтобы в месячный срок явиться в м. Свенцяны, где собирались кадры для формировавшихся резервов. Такой краткий срок заставил меня поспешить к отцу, жившему в своем новосильском имении Котельном. Лишившись матери, когда мне было только два года, семья наша состояла кроме отца и сестры 19 лет, жившей при нем в Котельном, еще из брата 18 л., выпущеннаго из пажей в офицеры в конце 1812 года, в полк родственника по матери, генерала Мещеринова, но вместе с приездом моим к отцу, было получено известие, что брат Андрей тяжело ранен под Бауценом и лечится в госпитале в г. Бунцлау.

Грустно было разставаться с родными после столь кратковременнаго пребывания у них, но надо было спешить в армию. Меня снарядили, надели кожаный пояс с тремя стами полуимпериалов и со слезами проводили в дорогу, из Орла на Чернигов, Бобруйск в Гродно. Из Чернигова до Бобруйска почти вся дорога шла лесами; на одной станции, смотритель советовал мне переночевать, говоря, что в лесу по ночам пошаливают. Со мной было два человека, из них один немолодой, служивший в Пажеском корпусе дядькой на нескольких пажей; было ружье, пара пистолетов, сабля и топор; молодость не знает страха, кровь горяча, жизнь сильна и в смерть не верит, а опасность сама ищет. Я не согласился ночевать — ночи июньския коротки, оружие есть — сел в повозку, и катай ямщик. Стало темнеть; не доезжая пяти верст до следующей станции, лес сделался гуще, и усталыя лошади едва тащились шагом по песчаной дороге; как вдруг из кустов выскочила темная фигура и схватила за повод коренную лошадь, которая уперлась и стала пятиться назад. Выхватив пистолет, я закричал: пусти или убью. Разбойник начал свистать, из чащи послышался шум; тогда я выстрелил между коренной и пристяжной, мимо, боясь задеть лошадь; фигура отшмыгнула в лес; я выскочил из повозки с саблей и другим пистолетом, бросился за ней; однако оклик дядьки: куда вы, в лесу вас убьют, садитесь скорее — меня образумил — и то правда — ускачем. Ямщик стал гнать лошадей, и мы прискакали на станцию, где смотритель мне объявил, что накануне на этом перегоне был ограблен проезжий.

Через Бобруйск и Борисов я приехал в Свенцяны, где собирались кадры для формирования резервов. Отсюда мы вскоре двинулись и, пройдя границу, переправой через Буг, пришли под Модлин в предместье его Новый двор, где был расположен формирующийся наш батальон, командиром котораго был полковник Гурко; в этот же батальон поступали раненые и выздоравливающие офицеры нашего полка; обучались поступающие в батальон рекруты; и от батальона же выставлялись караулы на пространство против угла, образуемаго слиянием Вислы с Наревом, составлявшим сильный кронверк крепости Модлин и находившимся в разстоянии версты от нашей стоянки в м. Новый двор, на конце площади котораго насыпан был высокий земляной вал, защищавшей площадь от выстрелов. На этой же площади был костел с башней, из которой были отчетливо видны противолежащие верки крепости, что дало мне возможность, по поручению, удачно снять план западной и южной части крепости. Линия наших часовых находилась от кронверка саженях в 400; местность была ровная, гладкая с небольшой покатостью к крепости; неприятельские часовые были ясно видны на валу, нам слышны были их голоса и музыка их, игравшая по вечерам; а так как у нас не было пушек, то они нас нисколько не боялись. Когда мне впервые пришлось идти содержать ночью цепь, я, выждав, пока стемнеет, вышел со взводом на сто сажень вперед и разставил втихомолку цепь из парных часовых, с приказанием говорить только шопотом, в виду находящейся от нас в ста саженях их цепи, которая как только услышит у нас какой-либо шум, тотчас давала знать в крепость и оттуда, зная у нас отсутствие артиллерии, угощали нас ядрами и картечью. Получив доклад от унтер-офицеров, что вся цепь разставлена от Вислы до Нарева, я присел к маленькому кусту и не помню как заснул; только чуть стало разстветать, я насилу был разбужен унтер-офицером, просившим меня поскорее уходить за вал, чтоб не попотчивали картечью. Стоянка наша могла называться мирной: мы без орудий не могли их атаковать, а они по малочисленности не делали вылазок.

Рота, в которой я состоял, была расквартирована в полуверсте сзади местечка. Однажды ночью в то время как я спал раздетым, вдруг забили сбор. Лишь только я спустил с кровати ноги, как смекнул, что в избе вода; живо одевшись, сел на лошадь — вижу, что солдаты переходят ручей выше пояса в воде; вместе с ними я переехал на незалитой берег, где и собрался весь батальон, и как стало разсветать, то увидели, что угол между Вислой и Наревом и площадь в Новом дворе составляют одну сплошную массу воды, которая безпрестанно прибавлялась. Верстах в двух позади были довольно высокие холмы, покрытые лесом, нас повели туда и, выбрав удобное место, мы расположились на бивуаках, с которых при восходе солнца мы увидели, что вода подходит все ближе к холмам и, наконец, обошла их справа и слева, так, что к вечеру мы очутились на острове, вокруг котораго вода разлилась верст на сорок. Избы в деревне залило с крышами — кой-где торчали из воды одни трубы; жители тоже опасались на крышах, откуда на лодках переправлялись на остров, на котором мы расположились. Оказалось, что вода залила всю низменную окрестность между Вислой и Наревом, так что холмы, на которых мы стоили бивуаком три недели, были как на острове. Остров этот был версты на две в длину, а в ширину от пятидесяти до двухсот сажен; все зайцы и лисицы собрались туда гонимыя водой — охота была отличная и производительная. Разлив реки Вислы продолжался почти три недели, и когда к концу августа вода опала, реки вошли в берега, мы возвратились на свои квартиры.

В начале сентября получено было предписание выслать и резерва две сильныя роты в каждый гвардейский полк для пополнения убыли, понесенной в Кульмском сражении, состоявшей из 30 офицеров и 800 нижних чинов. Все встрепенулось, обрадовалось, выбрали 700 человек, разделили на две роты по 350, командовать одной назначен капитан Дирин, а так как все хотели идти в действующую армию, то на другую согласились бросить жребий, по которому мне, младшему прапорщику, судьба поблагоприятствовала, и я назначен был вести роту. Со всех гвардейских полков составился порядочный отряд, порученный генералу Кошелеву. Когда все собрались 2 сентября в Варшаву, мы на другой день выступили в поход. И вот мне, прапорщику, только-что выпущенному три месяца из камер-пажей, пришлось вести роту в 350 человек из Варшавы на Рейн через всю южную Германию отдельно, не видав в глаза ни одного начальника, до самаго Фрейбурга. Дабы не обременять жителей, каждой роте особо дан был отдельный маршрут — мне на Бреславль, через Силезию, Богемию, Баварию. Везде нас отлично принимали, а в Мюнхене, где русских раньше не видали, приняли нас как освободителей с особым радушием. И я, прапорщик, через всю Германию провел роту до Рейна, с титулом: Негг Capitaine. Первый этот мой поход был отличный и совершен благополучно, несмотря на мои шестнадцатилетния проказы. Идя по назначенному маршруту, я располагался, как хотел и делал дневки, где мне вздумалось; и вытребовав форшпанки^[2] делал иногда в один день два перехода. У нас не было ни казначея, ни расходов, а везде все получалось под росписки, по которым впоследствии правительство расплачивалось. За Фрейбургом, где Император сделал смотр всем собравшимся гвардейским резервам, мы сошлись с армией и вступили в полки около новаго года; а 1 января 1814 года перешли в Базеле Рейн и вступили во Францию. В тот же день перешли Рейн — корпус генерала Сакена — кажется, во Франкфурте и прусская армия под командой Блюхера — в Кобленце. В этот день холод был до 15 градусов мороза, по Рейну шел лед, и поля были покрыты снегом. Пройдя верст 15 от Базеля, армия остановилась на бивуаках; и тут только я у знал, что такое поход и война: через всю Германию была только приятная прогулка, а на снегу в 15 градусов мороза мне показалось очень даже неприятно. Греясь у костра и распивая чай, офицеры подтрунивали надо мной и спрашивали: «что, Казаков, хорошо ли это, как тебе нравится, ты просился на войну — где же лучше, здесь или в Пажеском корпусе».

Тут же к нашей армии присоединились и австрийския войска; общая команда над всеми, по политическим соображениям, была предоставлена фельдмаршалу графу Шварценбергу, хотя сам Император наш был в главной квартире при гвардейском корпусе. Так как на пути к Парижу находилась первоклассная крепость Бельфор, и предположено было ее обойти, то мы пошли на Везуль и Лангр. Перед нашей армией была небольшая часть французских войск, которая ретировалась даже без выстрела.

Два перехода за Лангром мне дали командировку — отвезти больных в г. Лангр и сдать их в устроенный там госпиталь. Кто бывал в походах, тот знает, как неприятны такия командировки; но делать нечего — больных посадили, положили на забранныя реквизицией подводы и, получив от полкового адъютанта Панютина бумаги, я сел на лошадь свою и отправился с больными, которых сдал благополучно; а затем вытребовал себе квартиру, где, поблагодарив хорошаго человека хозяина, накормившаго меня и мою верховую лошадь, переночевал и на другой день отправился догонять полк. В эту поездку мне много способствовало знание французскаго языка.

В приказах по армии был строго запрещен грабеж (как бывает в неприятельской земле), и велено было обращаться как можно осторожнее с огнем. Все это прекрасно, но неисполнимо: как только армия приходит на место, назначенное для ночлега, тотчас наряжаются команды для фуражировки, за кормом для лошадей, за дровами, соломой, водою — не есть ли это тот же грабеж — и близ лежащия селения около сто тысячной армии, ночующей на бивуаках, оказываются разоренными и разграбленными, несмотря ни на какие приказы. Назначается офицер, с каждой роты по унтер-офицеру и 25 рядовых, что составит человек 300 с полка. Команда идет в порядке до селения, где все распускаются, для поисков нужнаго и необходимаго. Жители большею частью уходят или скрываются. Спрашивается: как сохранить порядок там, где селение растянуто на полуверсте, да еще, как это большею частью случается, в ночное время. Первые пришедшие на бивуак скоро и легко достают нужное, а последние, по неволе должны вместо соломы стаскивать крышу, а на дрова избы разбирать; можно ли усмотреть, чтоб они не пошершили и не стянули бы чего вовсе ненужнаго. Мне случилось раз зимой, в небольшой деревушке, почти разграбленной, видеть, как стащили соломенную крышу с одной избы, в которой поместился наш главнокомандующий Барклай, и каково же было мое положение, когда он вышел поспешно из избы и стал смотреть, как снимают солому и стропила, которыя зимой не нужны, так как дождя не бывает. Когда же жандармы и казаки стали сгонять с крыши фуражиров, то Барклай, смеясь, приказал их не трогать, чтоб не замерзли и не остались бы без пищи. Не есть ли это чистый, систематически организованный разбой и грабеж, котораго нет возможности избежать. Когда армия наша проходила Шампань и Эпернэ, фуражиры нередко прикатывали, вместо воды, бочки с вином. Скот был брошен по полям и деревням, так что мяса иногда бывало очень много и резались такия коровы красавицы, которых трудно нарисовать; а начальники, от которых поступали строжайшия приказания — не жечь и не грабить, — преспокойно кушали чудную говядину, сваренную в хорошем вине. Вот неизбежные плоды войны, всею тягостью ложащиеся на несчастных жителей, на поля которых приводят армию по научным, тактическим и стратегическим распоряжениям. Это есть великая война, а разбойничанье — малая.

До г. Труа мы дошли без сражений; первое сражение было под Бриенном, город, где Наполеон получил образование, он же его и защищал. Сражение не было ни выиграно, ни проиграно: обе стороны удержались на своих позициях. В сумерки мне пришлось опять идти на фуражировку; командировка эта — самая горькая и несчастная. Распустив, команду и назначив сборное место, остался я с одним только старшим унтер-офицером. Увидя, что в костеле по окнам мелькают огоньки, я вошел в него; там была толпа солдат, которые «шершили» (их термин) от слова — chercher. В пылу негодования я стал кричать: выходи вон, что вы забыли, что это храм Божий или вы нехристи... Огоньки мигом потухли и послышался глас, не с небеси, а с хор: «убирайся сам скорее, а то вылетишь в окно». Как приятно слышать такия речи. Унтер-офицер сказал: «уйдемте, ваше благородие, тут сброд целой армии, а наших нет». Вот оборотная сторона медали для чина прапорщика.

Не доходя немного до Ножана, мы услыхали пальбу, но вместо того, чтоб поспешить туда на помощь, нас остановили и вскоре повели назад на прежние бивуаки; причиной тому было — полученное в главной квартире известие, что Наполеон разбил Блюхера и заставил его отступить; потом бросился на Сакена, напал в расплох, разбил отряд генерала Олсуфьева и взял в плен под Лаоном генерала Сен-При. Так как к Парижу наступало три армии, которыя старались концентрироваться, чтоб в одно время подступить, то Наполеон, допустив их ближе, разбил по одиночке и бросился под Ножаном на наш авангард, который должен был ретироваться, вследствие чего заставил и нашу главную армию, состоящую из гвардейскаго и гренадерскаго корпусов и из прусской и австрийской гвардии — поспешно отступать, наседая на наш арьергард так, что, отступая, мы не успевали варить пищу и по той же дороге дошли опять до Лангра и Везуля. Пруссаки шли вместе с нами, и их солдаты разговаривали с нашими. Пруссаки говорили нам: «нах Москау», на что русские отвечали: — нет, брат, прежде пойдем нах Берлин. С австрийцами такого ладу не было, а на фуражировках бывали и драки. Таким образом мы очень поспешно ретировали, чтоб не сказать бежали от Наполеона; и дойдя до Лангра, все полагали, что отступим за Рейн. Но переночевав в Лангре, нас двинули вправо, а против Наполеона на шоссе был оставлен сильный кавалерийский отряд под командою генерала Винцингероде, который должен был ретироваться до Базеля на Рейн. Армия же наша из Лангра, оставив шоссе, двинулась форсированным маршем двумя колоннами вперед, по приведенной на карте линии, через Шампань на Мо и на Париж. Наполеон попался на эту штуку: он сделал два перехода за Винцингероде к Рейну, а мы два большие перехода к Парижу. Такой рискованный фланговый марш, конечно не Шварценбергом был придуман, а самим Императором и начальником его штаба Дибичем. В приказах было отдано, чтоб не было отсталых — и действительно их не было; Против нас не было никакого войска, и только под Фер-Шампенуазе мы перерезали путь шести тысячам конскриптам под командой маршала Сульта^[3]. Кавалерия наша, составлявшая наш авангард, тотчас атаковала их, но они построились в каре и отбили наших казаков. Французы стали ретироваться; армия шедшая двумя колоннами, была растянута более, чем на десять верст; потребовали те полки кавалерии, которые были в голове колонн и по мере прибытия их — на рысях пускали в атаку; но безуспешно: неприятель выдерживал кавалерийския атаки и ретировался в порядке, пока не подошла артиллерия и картечными выстрелами разстроила каре. Отступление французов обратилось в бегство; кавалерия преследовала, рубила и брала много в плен, но усталая после форсированнаго марша в сумерки остановилась, а армия только к вечеру дошла до Фер-Шампенуаза. После перехода через Мо, там оставлен был корпус, чтоб удержать Наполеона, который, видя невозможность не только удержать, но и догнать нашу армию, поворотил на Фонтенебло. Сакен и Блюхер также подходили к Парижу и 17 марта остановились близ Парижа: гвардейский корпус у Belleville и деревни Pantin на шоссе, гренадеры — левее Buttes Chaumont; Сакен против canal de l'Oureq, Блюхер — около Montmartre.

Вечером мне прислали наряд: 18 утром к разсвету явиться в корпусную квартиру на ординарцы к генералу Ермолову. Не могу дать себе отчета, был ли я доволен этим назначением или нет, кажется, что я бы лучше желал быть во фронте, полк как-будто своя семья, и на людях и смерть красна, а ординарец — известное дело — его разсылают всюду и не берегут, как адъютантов. Форма ординарца очень проста, как и походная: сюртук, фуражка, шарф и ногайка — необходимое орудие для лошади.

18 марта рано утром явился я к Ермолову: — к вашему превосходительству от лейб-гвардии Семеновскаго полка на ординарцы прислан. «Как ваша фамилия»? — Прапорщик Казаков. «А, любезный, ты из камер-пажей, да я и с отцом твоим знаком — смотри — будем нынче хлопотать и трудиться, а завтра может быть и отдых — и в Париже побываем». — Да, ваше превосходительство, если не убьют. «Ну это кому что придется».

Сев на лошадь, генерал поскакал по шоссе к Бельвилю, где на левой руке, на довольно большой возвышенности стоял Бельвильский замок, откуда верстах в двух был виден Париж; внизу этой возвышенности расположены: деревня Пантен, через которую идет шоссе по ровной и гладкой равнине до самаго города и предместье Ла Виллет, от которой тянутся сады с каменными оградами каждаго хозяина; за ними высота эта продолжается в виде полукруга и кончается в полуверсте от города уступами, в которых были каррьеры (каменоломни) Бютт Шомон. Неприятель занимал деревню Пантен, Бельвиль и Бютт Шомон и окраину города до высоты Монмартра. Наша и прусская гвардия составляли центр, гренадерский корпус — левый фланг, корпус Сакена — правый фланг, а фельдмаршал Блюхер — еще правде, против Монмартра.

18 марта, в шестом часу утра на крайнем правом и левом флангах началась пальба, а в центре началась атака. Авангард наш вытеснил неприятеля из Бельвиля и деревни Пантен; тогда неприятельские стрелки заняли сады за деревней, расположенные вдоль бельвильской высоты, за которой не очень крутой покатостью начинались Бютт Шомон. По выбитии неприятеля из ближайших садов, он занял Шомонскую высоту и каменоломни, которыя полукругом тянулись от Бельвиля к Парижу. Сады деревни Пантен составляли сильную позицию, будучи огорожены каменными стенками частных владельцев, служивших удобной защитой неприятелю. По очищении бельвильской высоты, Император с блестящею свитой занял ее; и все сражение от Бютт Шомон до Монмартра было видно нам как на плане. За деревней Пантен на шоссе была неприятельская батарея, которая не дозволяла нашим войскам дебушировать на поле, так как направо и налево тянулись сады с каменными стенами, а улица имела вид ущелья, через которое едва можно было пройти. Император, желая дать случай прусской гвардии отличиться, приказал генералу Ермолову атаковать и взять батарею. Меня отправили с приказанием. Как только я доложил генералу — то прусаки закричали «ура!» и колонной повзводно, с музыкой как на ученьи вышли из-за горы и вступили в улицу. Длина всей улицы была сажен во сто. Батарея открыла учащенный огонь, но пруссаки бросились вперед бегом с криком «ура!» и несмотря на значительныя потери, взяли ее и тем заставили неприятеля ретироваться к Парижу и на Бютт Шомон. По очищении прусскою гвардией деревни Пантен и взятии батареи, стрелковая цепь быстро двинулась вперед, тесня неприятельскую. Пруссаки возвратись за деревню, чтоб не терять напрасно людей; и наша гвардия встретила прусскую — восторженным «ура!» в отплату им за то, что они встретили нашу гвардию после Кульмскаго сражения таким же «ура!».

Атака пруссаков и взятие ими батареи были произведены на глазах Императора, продолжавшего оставаться на Бельвиле куда возвратившись, я уже не застал ген. Ермолова, поскакавшаго по направлению садов, в которых еще держались французские стрелки. Вдруг слышу оклик: «ординарец к Императору». Я подскакал и получил от Государя приказание к ген. Ермолову, чтобы он занял Лэ Бютт Шомон, куда ретируются французы. Пробираясь около стенок садов, за пол-версты левее Бельвиля, я увидел батальон пехоты, стоявший развернутым фронтом, чтоб не терять людей в скученном строю. Генерал Ермолов стоял с небольшим конвоем казаков на левом фланге батальона. Я остановил лошадь перед третьим рядом и докладываю генералу приказание; но так как стрелки наши выбили неприятельских до последней стенки и те бегом отходили на покатость Шомонских каррьер, через что стрельба шла безпрестанная, то генерал закричал мне: «подъезжай ближе». Лишь только я тронул лошадь и миновал последний ряд, как ядро выбило всех трех человек, стоявших один за другим в третьем ряду. «Ну я тебя спас», сказал Ермолов. Выслушав приказание Государя взять Шомонския каррьеры, он велел вызвать стрелков налево и густою цепью атаковать высоты, и сам в шляпе с султаном и в ленте поехал на левом фланге стрелков, приказывая наступать вперед и вперед. Пули сыпались, ранив двух казаков; из его ординарцев оставался я один, другой Финляндскаго полка Корсаков был им куда-то услан; тогда, я еще в духе камер-пажа, говорю ему: — ваше превосходительство, вы составляете цель, двое из вашего конвоя уже убиты, и меня уколотят, а мне хотелось бы побывать в Париже. «Ну молчи — еще молод, а ступай скорее доложи Государю, что я сейчас возьму Лэ Бютт Шомон и проси прислать батарейную батарею и Семеновский и Преображенский полки». Я поскакал во весь карьер и полверсты пришлось скакать под выстрелами неприятельской цепи до каменнаго забора, где был переулок. Только-что подскакал к повороту, как из самаго переулка выскакивает легкое конное орудие в четыре лошади, поворотившее налево, так, что моя лошадь ударившись в лафет или спотыкнувшись, упала на левый бок, так неожиданно для меня, что левая моя нога осталась под нею и заднее колесо орудия переехало через нее позади передних ног и прошло так близко около моего носа, что оторвало ремень от ногайки, висевшей у меня через плечо. По миновании этой опасности, лошадь моя вскочила, и я встал цел и невредим, и тут я только узнал, что это неприятельское орудие, удирающее от кучки казаков. Видя, что лошадь моя не жалуется ни на что, я сел опять и поехал на бельвильскую высоту, где находился Император.

Бельвильская высота сзади садов дер. Пантен поднимается уступом сажен на восемь и так крута, что на нее пешком нельзя взобраться, а надо объезжать на полверсты к шоссе, откуда она поднимается длинною пологостью, за которою был перевязочный пункт, где, проезжая мимо, я видел, как отрезывали ногу офицеру, барону Корфу, в то время как тот курил трубку из длиннаго чубука. Взобравшись на высоту, я поскакал к свите и доложил ген. Дибичу о поручении генерала Ермолова. Император, узнав меня, спросил: «что такое?». Когда я доложил, что просят в подкрепление Преображенский и Семеновский полки, Государь ответил: «Нет! — лейб-Гренадерский и Павловский полки, а батарейной батарее, по занятии Бютт Шомон, открыть огонь по городу». Я поскакал к резерву, где находилась батарея. Командующей оною полковник Таубе записал мою фамилию, вывел батарею на шоссе и приказал прислуге сесть на лафеты и передки, а мне указать, где генерал Ермолов и куда вести батарею. Крупной рысью понеслись мы по шоссе через деревню Пантен, проехав которую, взяли налево полем на Бютт Шомон. Высота эта была уже очищена от неприятеля, и стрелковая цепь наша, как бы на ученьи, подвигалась к предместью города. Взобравшись на высоту, где Париж был виден в полуверсте, как на ладони, батарея выстроилась и открыла огонь по городу.

На правой стороне шоссе за дер. Пантен была ровная местность до Монмартра; там корпус Сакена вел атаку, подавая руку пруссакам, атакующим Монмартр. Лейб-гренадеры и Павловский полки, разсыпав стрелковую цепь, двигались к городу. За версту была видна атака французской кавалерии на стрелковую цепь, которая отстреливалась, собираясь в небольшия кучки, а проскакавшие в промежутки французы были атакованы нашими гусарами, которые порядочно порубили их; все это было исполнено как бы на ученьи или на маневрах.

Оставив батарею, громившую город, я поскакал сзади нашей цепи и нашел генерала Ермолова на шоссе, проезжавшаго возле двух орудий, посылающих одно за другим ядра в палисады, устроенные шагов на двести позади предместья на поперечной улице.

День клонился к вечеру; было уже 4 часа; цепь наша дошла до самых домов; французы убрались за укрепленную поперечную улицу; из домов продолжались выстрелы, а наши выбивали из них оставшихся и шершили по домам.

По открытии с Бютт Шомон огня, снаряды долетали до средины города; — против батареи показалось белое знамя; батарея прекратила стрельбу, и парламентер был отправлен к Императору. Вскоре прискакали адъютанты с приказанием прекратить сражение. Генерал послал меня по цепи с распоряжением остановиться и не стрелять, но люди были слишком возбуждены и все выпускали заряды.

Здесь приходится описать местность, чтоб понять эпизод, происшедший неожиданно. С правой и с левой стороны дороги начинались каменные трехэтажные дома, выдающиеся сажен на 200 от окружающей город улицы. Дома, как видно, недавно выстроенные и не совсем еще отделанные, были сзади обнесены огородами и все вместе составляли выступ из города. С правой стороны, за домами под прямым углом к улице, оставалось поле, где находился Уркский канал и его резервуар Ла-Виллет, а позади его большая, высокая в три яруса и широкая с уступами башня, усеянная солдатами. Генерал расположился за домом по правой стороне дороги, одно орудие оставив на шоссе, другое поставил правее, так, чтобы можно стрелять в башню. Когда стрельба совсем прекратилась (не знаю как другие, но я был очень рад, что остался жив и не ранен и что буду в Париже), генерал уже хотел слезть с коня, как с башни послышался крик: mon general, approchez vous! venez!^[4]. Генерал выехал из-за угла и мы за ним, но как только показались, вдруг с башни раздалось несколько выстрелов, и один конвойный казак упал раненый; все осадили за угол. Генерал приказал подать фитиль, и орудие грянуло картечью в башню, с которой полетело вниз несколько человек. General, venez seul. Се sont des ivrognes qui ont tire,—venez seul nous vous garantissons sur l'honneur^[5]. Он поехал один и подъехал к башне. Они стали извиняться перед ним. Генерал им сказал, что парламентеры их поехали в Бельвиль к Императору, и что война кончена. Возвратившись за дом, генерал Ермолов приказал спешиться и велел подать закуску. Не успел я взять кусочек хлеба, как с левой стороны опять раздалось несколько выстрелов. «Казаков, поезжай туда — выгони этих мародеров». Приказ — и исполняй его без отговорок. Я велел двум казакам ехать за мной, но генерал сказал: «поезжай один, иначе тебя убьют». Поехал и, поровнявшись с поперечной улицей, где по стенам были разставлены солдаты, я, махая платком, подъехал к стене и говорю им: Соmme il у a armistice, et vos parlementaires sont aupres de l’Еmрегеuг, la guerre doitetre finie. Je suis еnvоуe pour faire cesser les coups de fasils que i’on tire du cote gauche.— Peuton parvenir par cette rue? — Oui mon officier^[6].

Я поехал шагом с белым платком в руках и слышал не очень лестные отзывы о себе: Chien de russe — sacre b... de cosaque!^[7] Это меня заставило остановиться и заговорить с ними. Messieurs, que vous ai-je fait, que vous me traitez de la sorte — je remplis mon devoir, etant envoye par mon geneгal pour chasser ces maraudeurs, qui font la honte de l'armee. — «Tiens! il parle francais — vous n'etes donc pas russe?» — Si fait:: russe jusqu'au bout des ongles. — «Excusez mon sieur l'officier, cet homme qui se permet d'outrager sans rime ni raison — est une brute ou ivrogne».— Vous savez, qu'il у a armistice et que vos parlementaires sont aupres de l’Еmрегеuг^[8].

Проехав пол-версты, тихим шагом, услыхал шум и говор влево, где были отдельныя строения, и там я увидел пехотнаго егеря, спорившаго с местным жителем, который бросился ко мне: Mon officier sauvez moi^[9]. Я закричал егерям:— Что вы тут делаете? Мародерничать! Сейчас вон! Где ваш полк? Вон, негодяи! Марш! Они отправились задами. Тогда я обратился к хозяину — donnez moi je vous prie un morceau de pain, je meurs de faim^[10] Он бежит и выносит мне белый хлеб и миску бульона. С каким восторгом я съел это. Оглянувшись, я увидел возможность возвращаться назад полем позади всех строений. Когда вернулся к генералу, стало уже смеркаться. Он, сидя на диване, попивал с приехавшими к нему адъютантами шампанское, котораго притащили к нему целый ящик. Мне также налили целый стакан, но я и половины не мог его выпить. Тут генерал отпустил меня, и я в потьмах отправился отыскивать полк, оставшийся на бивуаке около замка Бельвиль. Таким образом кончилось сражение под Парижем, который сдался вечером 18 марта. Напившись чаю, усталый и измученный — я уснул как убитый.

Рано утром меня разбудили, и я, одеваясь, быль поражен необыкновенной картиной, которая, никогда не исчезнет из моей памяти. Было 19 марта. Яркое весеннее солнце освещало удивительную панораму. Париж был виден как на ладони. Бивуак представлял необыкновенное зрелище: из замка, близ котораго ночевал полк, было все вынесено — разставлено и разложено по всей горе: — повсюду видны были столы, стулья и диваны, на которых лежали наши гренадеры; другие на ломберных столах чистили и белили аммуницию; иные одевались и охорашивались перед трюмо; ротные фельдшера брили солдат; другие сами брились перед огромными зеркалами и фабрили усы. Гудел говор несметнаго множества людей; смех и радость отражались на всех лицах. Шутки и остроты так и сыпались. Кто смотрел в зрительную трубу, говорил: славное местечко, братцы, — хорошо бы там пошершить; и зачем они сдались, мы бы там похозяйничали. А старые гренадеры отвечали на это: — что вы врете, болваны, разве забыли строжайший приказ — не жечь, не грабить и не разорять ничего.

Рано утром потребовали в полковую канцелярию ротных писарей, и те принесли оттуда приказы: — одеться в парадную форму; полку собраться к 10 часам утра по правой стороне шоссе у самаго города и в полковой колонне ожидать приезда Императора. В 9 часов полк стал собираться внизу у д. Пантен в колонне. Наш полковой командир генерал-мaйop Потемкин молодцом подскакал к полку, поздоровался и поздравил с победой и миром, заключенным со временным правительством Парижа, провозгласившим падение Наполеона.

Еще накануне вечером, Государь после сражения объявил, что он утвердил новую форму — рейтузы с нашитыми красными лампасами и что сам нынче явится в ней; почему и приказал, чтобы полк был в новой форме. Тогда генерал Потемкин еще вечером послал в Париж полковаго казначея Лодомирскаго купить сукна, а ночью всем офицерам нашили лампасы. После приветствования полка генералом Потемкиным, полковой адъютант Федор Сергеевич Панютин поскакал по батальонам, вызывая г.г. офицеров пожаловать к генералу; мы все тотчас вышли к нему; и генерал благодарил нас то, что мы все были уже с красными лампасами, а мы в свою очередь поблагодарили его за присылку нам алаго сукна, котораго сами мы не были в состоянии достать.

Полк действительно был в отличном состоянии и вышел как выходил на парад в Петербурге. До Парижа было версты две, когда полк по отделениям двинулся направо по шоссе, но здесь предстала весьма непривлекательная картина: по всему пространству направо и налево было много неубранных трупов людей и лошадей, и валялись разбитыя орудия. Проходя мимо убитых, солдаты набожно крестились и говорили: «Бог не судил им видеть торжество наше». Подходя к первому дому, где вчера останавливался генерал Ермолов, мы свернули вправо и, построившись во взводныя колонны, примкнули к Преображенскому полку. Тут собрался весь гвардейский корпус, прусская гвардия и часть австрийской. Главная квартира находилась в нескольких верстах далее деревни Пантен (не помню названия); когда из этой деревни показалась блестящая свита Государя, прусскаго короля и князя Шварценберга, последовала команда: «Смирно; дирекция налево». Император подъехал к левому флангу. На царское: «Здорово, ребята!» грянуло громкое «ура!» подвигавшееся по мере приближения Императора. Объехав полки, Государь скомандовал: «К церемониальному маршу, повзводно, скорым шагом марш!». Барабаны забили, и музыка заиграла. Конвой заскакал вперед; Государь и свита тронулись за ним. И 19 марта 1814 года войска вступили в Париж. Погода была великолепная и теплая. На улицах народу было безчисленное множество; все окна и балконы заняты были жителями с флагами и цветами. Торжество было во всей силе слова. Долго шли мы по улицам, потому, что шли повзводно на взводную дистанцию до самой площади Louis XV^[11] — между Тюльирийским садом и Champs-Elisees, где Император остановился со свитою, пропуская шедшия церемониальным маршем войска. Поровнявшись с Государем, войска заходили повзводно левым плечом в аллею Елисейских полей, где первая гвардейская дивизия остановилась на бивуаке в куртинах, прочие же полки проходили дальше за город, направляясь кружным путем на Фонтенебло, куда прибыл со своей гвардиею Наполеон. Стоянка наша была сносная. Там было много ресторанов, где мы в первый раз по вступлении во Францию порядочно пообедали.

В 5 часов по полудни, меня отыскал адъютант и объявил мне, что я назначен со взводом в караул в театр la Grand Орeга, куда вечером имеет прибыть Император. Так как я первое лицо в полку с леваго фланга, то с меня всегда и назначался наряд. Генерал Потемкин позвал меня и, отдавая приказание не опоздать, прибавил, что так как я недавно из камер-пажей, то Государь меня знает, и я буду знать, что мне нужно будет делать в карауле.

Я отправился со взводом в театр. Проходя через Вандомскую площадь, я сделался свидетелем странной сцены: на площади полной народа, две пары волов тянули канат, зацепленный за бронзовую статую Наполеона, высящуюся на Вандомской колонне. Тянули, тянули, но, несмотря на все усилия и старания погонщиков, не могли свалить статуи. Тогда какой-то любитель, взобравшись на колонну, закрыл статую мешком и тем удовлетворил неразумному желанию толпы, которая сама не знает чего хочет. Толпа есть только орудие в руках агитаторов или коноводов, управляющих толпой соразмерно своим выгодам. Я был поклонником Наполеона I, его ума и великих всеобъемлющих способностей; а Франция, как пустая женщина и кокетка, изменила ему, забыв его услуги, — что он, уничтожив анархию, — возродил всю нацию, возвеличил и прославил ее своими удивительными победами и реорганизацией администрации, чем справедливо заслужил титул: le Grand Napoleon!

Огромная толпа стояла на площади перед le Grand Орeга, когда я пришел туда со взводом; каждый хотел достать билет, зная, что Император будет в театре; давали, кажется — leTriomphe de Trajan. Только-что я устроил при входе караул, стали съезжаться начальники; в числе их приехал генерал Сакен, назначенный генерал-губернатором Парижа. Отдав ему честь, я получил приказание отобрать восемь человек из взвода и повести их корридорами на маленький подъезд, куда подъедет Государь. Придя туда, я уже нашел там восемь французских жандармов с карабинами. Корридор был аршин шесть ширины, а потолок так низок, что гренадеры едва могли войти в киверах без султанов. Я бросился к Сакену, спрашивая, как прикажет поступить. Сакен, войдя в эту комнату, велел снять султаны, а ружья держать у ноги, и поставил нас, с правой стороны у входа с подъезда, а жандармов, которые могли стоять и в касках и с карабинами — с левой, мне же приказал — двух часовых приставить к царской ложе и занять входы в партер и на сцене, что я исполнил. На сцене меня приняли очень ласково и любезно директор Гардель и вся труппа. Все любовались на молодцов гренадер, которых я разставил по часовому у самой занавеси и при входах сзади сцены. Тут я познакомился кроме директора, — с Вестрисом, с Тальмой, с Баготини, с мадемуазель Марс и с прочими известностями; везде меня водили по сцене, и я любовался сам на хорошеньких танцовщиц. В оркестре мне дали кресло; театр был уже полон, и вход мой с директором в оркестр обратил взоры всей публики: l'officier de la garde! l'officier de la garde! и посыпались разспросы, но я учтиво отклонил их, сказав, что я должен встретить Императора при карауле. Доложив генералу, что часовые всюду разставлены, я спросил его, где мне прикажет стать, и нужно ли мне вынимать шпагу из ножен, когда караул будет стоять с ружьями у ноги, он отдал мне на все приказания и прибавил: «по приезде Государя, иди перед ним, очищай вход до самой ложи и отвори перед ним дверь, — тебе это не мудрено — так как ты был камер-пажем, и Государь тебя знает». Коляска подъехала. Я отворил дверь. Генерал-губернатор встретил его. Он вошел таким молодцом — красавцем, что и описать невозможно. Я стоял первым у него с правой стороны и держал руку у кивера; взглянув на меня, он с ангельской улыбкой сказал мне: — «здравствуй»! Чуть-чуть, не бросился его обнимать, как это было во дворце камер-пажем. Император был мне как отец, я его обожал и нисколько не конфузился. К жандармам Государь обратился со словами: «Bonjour mes enfants!» — Vive l'Empereur! воскликнули они. Гренадеры же наши громко и ясно ответили: — «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество».

При вступлении Императора в ложу, мне право страшно стало от начавшихся тогда неумолкаемых криков и беснований публики. Наконец грянул оркестр, и шум утих; я преспокойно отправился в оркестр и сел на указанное мне место. В антрактах опять крики и беснования. Зная, что Государь не будет ожидать конца пьесы, я отправился к своему посту и, как он вышел из ложи, я также проводил его до особаго подъезда. По окончании спектакля, когда стали расходиться, я снял часовых и поблагодарив директора за приглашение приходить в его ложу, отправился к полку на бивуак. Утроим, офицеры разспрашивали меня, как и что было в театре. Я все разсказал; о самой же пьесе ничего не мог сказать, как только то, что я видел не триумф Траяна, а триумф — Императора Александра.

Знакомство с хирургом Дюпюитреном. — Понятия французов о русских. — Федоров русский пленный на службе во французской гвардии. — Вынужденное посещение венерической палаты в госпитале. — Молебствие.— Отношения парижан к русским офицерам и солдатам. — Кви-про-кво при объяснениях солдат с обывателями, — Въезд Людовика XVIII. — Пале Рояль и рулетка. — Характеристика Дюпюитрена как человека. — Силомер в Тиволи. — Болезнь. — Прощание с Дюпюитреном. — Выступление с полком из Парижа в Шербург. — Фортель, выкинутый матросом. — Посадка батальона на корабль «Память Св. Евстафия» — Игра в шашки с евреем. — Квас и черный хлеб на корабле. — Ламаншский канал. — Немецкое море. — Мертвая зыбь. — Мель у берегов Дании. — Столкновение с купеческим судном. — Зунд и Балтийское море. — Мимо острова Борнгольма. — Возвращение.

20 марта вечером наш полк поместили в caserne la Pepiniere, из которой, простояв одни сутки, полк был переведен в caserne Napoleon на берегу реки Сены против Тюильрийскаго сада, а офицерам розданы квартирные билеты. Мне дали билет в улице Сент-Оноре у часового мастера. Взяв фиакр и со мною одного из своих людей, поехал к часовому мастеру, но квартиру нашел неудобной. Мне посоветовали ехать в la mairie de St. Germain l’Auxerois. Войдя в присутствие, я представил выданный мне billet de logement и объяснил, что у часового мастера нет места, кроме мастерской; мне тотчас выдали другой билет на квартирование вблизи этой мерии у известнаго доктора и хирурга monsieur Dupuytren. Дом его был на набережной реки Сены, против Луврской колоннады. Жил он в бель-этаже. Вхожу в залу, выходит ко мне человек лет под сорок,^[12] серьезный; спрашивает меня: «Que me voulez-vous?»^[13] я отдаю ему билет и говорю: Veuillez bien m'excuser, de vous deranger, monsieur^[14]; взглянув на билет, — говорит отрывисто: «С'est bien, je vous recois — entrez, vous aurez une chambre a part^[15], — ведет меня через гостиную, через свою спальню и говорит: «C’est ma femme, — а ей: Voila notre locataire»^[16].

Я рекомендуюсь, вижу, что жена его хорошенькая брюнетка, высокаго роста, с прекрасной талией и с ней премиленькая лет шести дочка. Стал извиняться, что невольно ее безпокою, но г. Дюпюитрен пресерьезно говорит: Monsieur, assez causer, veuillez me suivre pour vous montrer votre chambre^[17]. Прошли еще комнату, вроде гардеробной и через корридорчик, — l’antichambre, в другую большую комнату в три окна: среднее служит дверью на террасу, аршин семь в квадрате, прямо против Луврской колоннады, левым фасом выходящей на набережную, с которой переброшен чугунный pont des arts, а с третьей стороны виднелась большая caserne Napoleon, где стоял наш полк. Я был очень доволен и не знал, как благодарить его. Но как у меня еще было два человека и два вьюка с вещами, которых надо было также поместить, то я разсказал Дюпюитрену об этом затруднении. — Это ничего не значит, сказал он, вот дверка на маленькую лестницу, которую я отопру, когда привезут ваши вещи. Я тем более остался доволен таким распоряжением, что полковой вагенбург, и все офицерския лошади с лишними вещами будут находиться за городом в Сен-Дени; и тогда же я распорядился — бывшаго со мной человека Фрола послал в фиакре привезти необходимыя вещи, а Якову с остальными вещами и тремя лошадьми велел отправиться в вагенбург. Поблагодарив еще раз Дюпюитрена, я собрался уходить. — Куда же вы идете. — Я пойду обедать в ресторан. — Нет, сказал он, вы мой постоялец и прошу вас отобедать с нами. Я не мог отказаться. Тут он начал меня разспрашивать: откуда я, как зовут меня, почему я говорю по-французски, делал мне настоящий допрос; я должен был высказать всю свою историю с малолетства: воспитание в Пажеском корпусе, камерпажство при Императоре и всю свою подноготную, так что он показался мне довольным и стал даже ласков.

Французы вообще не имели никакого понятию о России, они по невежеству считали ее страной дикой, варварской; ничто их так не удивляло, как то, что много русских говорили по-французски. Бывало идешь походом и, встречая какого-либо жителя, спросишь его: combien у a t'il de lieues jusqu'a telle ou telle ville?^[18] Получишь в ответ: combien de lieues?^[19] и показывает пальцами 2 или 3. Скажешь ему: mais mon ami — on vous parle, et vous repondez par signes. — Tiens! il parle francais, celui-Ja^[20]. Подобнаго рода курьезы случались и в Париже, так, напр., когда мы проходили через город парадом, слышали, как французы говорили, что будто у всех нас кирасы под мундирами, так их удивляла выправка каждаго солдата, чтоб выставить грудь вперед; и когда приходилось останавливаться, чтобы взять взводную дистанцию, то растегивали мундиры, чтобы уверить их в отсутствии кирас. Тут также часто раздавались восклицания «Tiens! il parle francais»^[21]. В Париже, в то время осталась только первая гвардейская дивизия, в которой вряд ли был тогда какой-либо офицер, не знавший французскаго языка. И французы вообще от высшаго общества до крестьян — полюбили русских. Французские солдаты были очень дружны с русскими, но в противоположность с последними — с пруссаками и австрийцами были все на ножах.

Часть французской старой гвардии также была в Париже, и в одном доме со мной квартировали четыре гренадера, из которых один оказался русским из Орловской губернии, по фамилии Федоров, взятый в плен под Аустерлицем, котораго в плену принудили вступить во французскую гвардию на службу, и он совершенно офранцузился, женился и не захотел возвратиться в Россию. Как этот Федоров был тоже постояльцем Дюпюитрена, то он часто приходил беседовать и поговорить с моим человеком Фролом. Я несколько раз уговаривал его возвратиться в Россию, но он отказывался. Нельзя было и его обвинять: — он был отдан в службу как сирота, не имея ни отца, ни матери, к кому ж он там придет, а здесь он уже сжился; у него жена и дети: — их, говорил он, он не может покинуть; и при этом прибавил: — «Жалованье хорошее; начальники мною довольны. Перед походом в Россию, меня полковник отправил в кадры, чтоб не драться мне против своего отечества. Нас было несколько человек и всех из Варшавы отправили во Францию». Дюпюитрен, застав меня разговаривающаго с ним,. сказал мне: laissez le tranquille, mon cher, — vous devez connaitre le proverbe: «ubi bene, ibi patria!»^[22] и разсказал мне свою историю: — он савояр^[23], пришел пешком в Париж; поступил в школу, стал учиться, дошел до степени доктора и не имеет желания возвратиться домой.

На другой день в 7 часов утра, когда в первый раз после бивуака я сладко спал на чистой, мягкой постели, слышу грозный приказ: «Levez-vous!» слово хорошо мне знакомое, так, что я вскочил, думая, что еще в Пажеском корпусе, где ротный командир Ротмалер ежедневно будил нас. Увидав своего хозяина, я опомнился и спросил: Qu'y a t'il? Laissez moi encore dormir; — j'ai sommeil. «Non, non, levez-vous, nous devons partir». — Оu, et pourquoi? — «Vous le saurez; habilles-vous, le temps presse»^[24] Нечего было делать — он так грозно и повелительно говорил, что я поспешно оделся. Мы вышли по маленькой лестнице из моей передней. Внизу стоял кабриолет; он сел и пригласил меня садиться; выехали со двора и понеслись большой рысью по набережной через Pont-neuf. Мне это все показалось так странно, что я также строгим тоном спросил его: Mais ou me menez-vous? «Attendez, vous le saurez tout-a-l’heure»^[25] — Мне едва минуло 17 лет и хоть и был я высок ростом, но безсознательно чувствовал, что он овладел мною. Через несколько минуть мы остановились у подъезда огромнаго здания, на фронтоне котораго большими словами виднелась надпись: Hotel-Dieu. Я подумал, что это церковь; но сбежавшие с лестницы швейцар и прислуга в фартуках, и большия залы, при входе в которыя его встретил очень почтительно какой-то чиновник, — дали мне понять, что это госпиталь. Когда он стал осматривать больного, я спросил про него у окружающих, и узнал от них, что он и есть le fameux directeur de l’Hotel-Dieu^[26]. Наконец, пройдя через несколько отделений, мы вошли в палату сифилитиков; что я тут увидел, подействовало на меня так сильно, что я хотел уйти, но Дюпюитрен схватил меня за руку: non, non, mon cher, il faut que vous sachiez — que cela vous arrivera, si vous coureres les lieux pablics; et voila pourquoi je vous ai force de venir ici avec moi. Donnez moi votre parole, que vous n’irez pas dans сеs bouges infames! — De tout mon coeur, je vous donne ma parole d'honneur, de ne pas у penser seulement^[27]. После этого мы поехали домой, и я от души его благодарил и назвал его: Vous etes un bourru bienfaisant; et que c'est le bon Dieu, qui m'a conduit chez vous, et ma reconnaissance vous sera eternelle^[28]!

Таким образом он меня покорил своей воле, а я его полюбил и слушался, как отца. Я не мог уходить из дому, не сказавшись ему: когда мне хотелось видеть Париж и его редкости, то он сам ездил со мной за проводника; когда же ему самому приходилось куда ездить, то он говорил жене: «ma chere amie aie bien soin de notre locataire pour ne pas le laisser sortir! Et j’espere que vous serez assez galant pour tenir compagnie a une jeune dame pendant mon absence?» — II le faut bien, puisque vous etes devenu mon maitre, etque je suis votre prisonnier^[29]. Так как в Париже было приказано вне службы ходить в партикулярном платье, то он знал, что в мундире я никуда не пойду, а во фраке он меня не пускал. Сказал я ему однажды, что хочу идти в Пале-Рояль — обедать у известнаго Very. Он берет шляпу; берет под руку жену, и мы все вместе отправляемся туда; там мы пообедали, ели мороженое в ротонде и кончили день театром. Раз я отпросился сходить к своим офицерам, также жившим на отведенных квартирах. Всех, кого я только застал дома, даже ротнаго моего командира, нашел одержимыми — par un rhume ecclesiastique. Возвратясь, я разсказал об этом моему хозяину и от души благодарил его за его наставление; тут он стал мне больше доверять и давал более свободы.

Чаще всего я ходил в оперу, приглашенный директором Гарделем в его ложу, которая была на самой сцене с правой стороны; все закулисныя таинства мне открылись. Между танцовщицами мне приглянулась прелестная девица mademoiselle Virginie. К сожалению, ее скоро увез какой-то рыжий английский лорд.

Через несколько дней после нашего водворения в Париже, было назначено молебствие на площади, на том самом месте, где был обезглавлен Людовик XVI. На этом месте был поставлен амвон трехсаженной вышины, с расходящимися во все стороны ступеньками, покрытыми алым сукном; вокруг амвона на площади стоял весь корпус в густых колоннах. При появлении Императора и прусскаго короля войска отдали честь, и оглушительное «ура»! продолжалось все время объезда колонн. На амвоне главный обер-священник с полковыми священниками и придворной певческой капеллой дожидались с образами. По команде вынесли из полков все знамена и обставили амвон. Скомандовали на молитву; все сняли кивера, и началось молебствие. По окончании молебствия все войска, при восторженных криках «ура», прошли церемониальным маршем, после чего были распущены по квартирам.

Благодарственный молебен союзных армий на площади Людовика XV в Париже 10 апреля 1814 года.
Гравюра издана в 1815 году в Лондоне. Собрание А. Л. Кусакина (изображение с сайта www.bing.com).

Жизнь наша пошла своим порядком — дежурства и караулы, как в Петербурге. Мне пришлось раза два стоять в карауле у генерал-губернатора Сакена. Гаупвахта на дворе. Утром, как только ему выезжать, караул выстроится и отдаст честь, генерал поздоровается и не велит более выходить, а только ставить часовых. Офицер должен быть на верху в зале и обедать вместе с генералом.

Как нам, так и солдатам хорошее житье было в Париже; нам и в голову не приходила мысль, что мы в неприятельском городе. С нами искали случая познакомиться даже из le faubourg St-Germain^[30]. Офицеры гвардии были люди образованные и лучшаго петербургскаго общества. Французския дамы явно оказывали предпочтение русским офицерам перед наполеоновскими и про последних говорили вслух, qu'ils sentent la caserne^[31]; и действительно мне случалось видеть, как большая часть из них входят в кивере или в каске в комнату, где сидят дамы, говорят, прикладывая руку к козырьку: «Bonjour la compagnie; j'ai l'honneur de vous saluer»^[32] и начинают отстегивать свою саблю.

Солдат наших тоже полюбили, — народ видный, красивый. Около казармы всегда куча народа, и молодыя торговки, с ящиками через плечо, с водкой, закуской и сластями толпились около солдат на набережной перед казармой; при чем, чтобы не случилось какого недоразумения, безотлучно находился тут дежурный офицер.

Однажды, будучи дежурным, сидел я в лавке у ворот, куда посторонние не допускались, вижу, как молодец гренадер подходит к торговке и говорит: — Ну, мадам дай-ка мне шнапса; и показывает на бутылку; торговка наливает ему столовую рюмку водки, гренадер проглатывает ее и требует другую; торговка наливает и смотрит, что он с ней сделает, когда же он проглотил и эту, то она закричала: «mon Dieu, mon Dieu, il mourга»^[33]; но гренадер просит еще третью рюмку, торговка отказывается наливать, а тот все настаивает, тогда я сказал: — donnez lui encore une, «mais, mon Dieu, il mourra", — ne craignez rien, donnezlui encore»^[34]; он выпил третью и заплатил; затем он подошел ко мне и спросил: что это она все говорила: «мондье, мондье». Это она боялась, как бы ты не умер. Он засмеялся; — как это от трех наперстков-то, да я всю бутылку ея выпью и не поморщусь. — Ну, брат, довольно, здесь пьяных не любят.

Походы по Польше, Германии и Франции внесли путаницу в филологическия познания наших солдат, так например научившись в Польше по-польски, когда вошли в Германию, стали требовать, что им нужно, по-польски и удивлялись, что немцы не понимали их; были даже смешныя жалобы: раз немка угощала своего квартиранта кофеем и, осторожно слив кофе в чашку, подала ему ее; видя всю эту процедуру, солдат пригрозил ей кулаком и сказал: — вишь плюха какая, себе оставила погуще, а мне дает жижу; и хватает у нея кофейник. Она ему кричит: «nicht gut, nichtgut, schlecht»^[35] он вырвал из ея рук кофейник и выпил всю гущу, которая там осталась. Дошло до офицера, он стал ему выговаривать, а тот ответил: «помилуйте, ваше благородие, ведь эта басурманка налила мне жижку, а себе взяла погуще; с досады я вырвал у нея кофейник и выпил все, а она-то кричит — ни гу, ни гу, шлях! — врешь, басурманка, я не шлях, а русский и ты меня не одурачишь». Офицер расхохотался и перевел немке, та в свою очередь разсмеялась. Придя во Францию, они усвоили себе некоторыя немецкия слова и требуют от французов: Гиб брод, гиб шнапс. Опять та же история: — является жалоба и объяснение: — «Я ему учтиво сказал, гиб брод, — пора есть, а он замотал головой, как будто не понимает; я вижу, что хлеб-то лежит на лавке, я и отломил себе краюху». Ты не прав, он тебя не понимал. — «Как не понять, я ведь не по-русски ему говорил, а гиб брод». — Да ведь он француз и по-немецки не понимает. — Виноват, ваше благородие, а я думал, что он не хочет меня накормить.

Вскоре пошли у нас снова парады, при встречах: графа д'Артуа^[36], императора австрийскаго и Людовика XVIII. Нас разставляли шпалерами по тем улицам, по которым они проезжали, и мы отдавали им честь. Наполеон в Фонтенебло должен был отречься от престола, и королем французским был признан Людовик XVIII, который был очень толст и страдал подагрой, через что, въезжая в Париж, ехал в карете, а когда был большой парад, и мы проходили мимо церемониальным маршем, то он сидел на балконе, потому что по летам и толщине не мог сесть на коня. При этом, ни у жителей, ни у войска не замечалось никакого восторга. Вечером, на правом берегу Сены, против площади Людовика XV был сожжен большой фейерверк. Народу было множество. И мне и другим офицерам удалось спасти в давке какую-то молодую даму, которую в толпе чуть не раздавили; она была без чувств, когда мы ее вынесли из толпы и оставили на руках мужа, не знавшаго, как нас благодарить, но мы поспешили уйти и не спросили даже, кто они.

Редкий день проходил без того, чтоб я не бывал в Пале Рояле, — сборное место, куда все офицеры собирались, как самое приятное, веселое и, вместе с тем, самое пагубное. Пале Рояль есть своего рода город в городе Париже: вы можете в четверть часа с головы до ног одеться франтом; можете отлично есть и пить и жить в прекрасной квартире и иметь все удовольствия и развлечения, не выходя из Пале Рояля, лишь бы у вас были деньги. Можете и в конец разориться, проигравшись в №129, в рулетку, в банк, в rouge et noir, где найдете отличное общество. Сколько раз мне случалось видеть там наших генералов и старика Блюхера в партикулярном платье, горчайшаго игрока, проигрывавшаго большия суммы. Я часто заходил туда, но не имел охоты играть, да и дал слово Дюпюитрену этого не делать.

Примечание И. М. Казакова:
Рулетка есть ад и рай для многих — выигрывающий в восторге, а проигравшийся испытывает все мучения ада, и в сумасшествии с отчаянья застреливается или бросается в Сену.

Доктор Дюпюитрен — европейская известность, быль очень богат, но жил сравнительно скромно: как зажиточный парижский буржуа, держал свой экипаж, кучера и трех лошадей. В доме один камердинер, служанка и кухарка. Обед, при котором подавались лучшия вина, был всегда хороший, — из четырех блюд, но не кухмейстерский; и несмотря на посещения его важными лицами и нашими генералами, меню его обеда не изменялось. Когда я спрашивал его, почему он не велит поизысканнее приготовить обед, он отвечал: «je nе suis pas un restaurateur s'ils veulent venir chez moi, ils n'ont qu'a manger mon pot an feu»^[37]. Он был серьезный, но добрейший человек, настояний — bourr u bieufaisant: больных бедных приходило к нему множество и он, кроме леченья, давал им деньги, завернув их в рецепт. Я очень полюбил его и привязался к нему, и он меня очень любил; раз спрашивает меня, не нужны ли мне деньги. На что мне они, grace a vous мне не на что их тратить; у меня их много — тысячи полторы, полученныя от отца и зашитыя в пояс. Я ему показал пояс, он взял его к себе и выдавал мне по мере надобности. Мне только тогда исполнилось семнадцать лет; я чувствовал, что он со мной поступает как отец, и считал его семью как бы своею, и только впоследствии я вполне мог оценить его любовь и благодарить Бога, что я случайно попал к нему в Париже, без чего я по молодости и неопытности мог погубить себя физически и нравственно. Однажды за обедом он заговорил о бывшем сражении под Парижем и о том, что он был возле башни La Villette и оперировал раненых, за что и получил орден Почетнаго Легиона. Как! вы были в Ла-Виллет? возразил я ему, когда и я был там ординарцем при генерале Ермолове, значит, вы были свидетелем того эпизода, когда по прекращении сражения выстрелили по генералу и его конвою и ранили казака? — «Да, да, услыхав ружейные выстрелы, мы вслед затем услышали и пушку, которой убили и ранили у нас несколько человек», сказал Дюпюитрен; ah! mon bon ami, vous l'avez echappe belle!^[38] Я разсказал ему все, что случилось со мной в этом сражении. Ему разсказ мой мог бы показаться фантастичным, но я решительно не терпел лжи и ничего не утрировал, а достоверность случившагося у Ла-Виллет, чему он сам был свидетелем, убедила его в справедливости моих слов.

Хотя Дюпюитрен и показывал мне все редкости города, ему всюду был доступ, но это мало послужило мне на пользу — я был еще большим ребенком, не понимал цены этому, и все это проходило для меня безследно. Раз пошли мы — он, его жена в сад Тиволи, где в то время были разныя игры и карусели, как и в Петербурге на маслянице — это меня больше всего забавляло. Недалеко от входа было место, где пробовали силу «Allons, essayez votre force»^[39]. Мне все это было знакомо в корпусе, где была гимнастика и чугунныя ядра, которыя заставляли нас катать, поднимать и бросать за известную черту; и я там слыл за силача. Тут мне подали машину с пружиной, в которой стрелка, по мере сжатия, вертелась и показывала градусами вес поднятия тяжести; внизу широкое стремя, в которое ставишь обе ноги, и сверху ручка, за которую тянут. Мне говорит Дюпюитрен: «allons, essayez la force des reins»^[40]. Я стал тянуть, стрелка стала показывать много, хозяин машинки говорит: — «Oh! Oh! comme vous у allez»^[41]. Я потянул еще сильнее, и стрелка, дойдя до nec plus ultra^[42], согнулась; хозяин закричал: assez, monsieur, assez, vous allez casser ma machine^[43]. Дюпюитрен говорит: «que diable, vous etes un Hercule, mon ami, qui le dirait en vous voyant aussi fluet»^[44].

Когда я бывал на карауле, то возвращался на другой день, только в полдень. Дюпюитрен скучал, и жена его мне говорила что не только он, но и маленькая Мари все искала меня, потому, что я ее очень любил и играл с нею. Когда Дюпюитрен возвращался и видел меня, он говорил весело: «Vous voila enfin, — reposez vous mon cher»^[45] А мне на что отдых, я бы хотел бегать по городу и завидовал парижским гаменам, весь день бегающим по улицам, и я со многими из них быль приятелем. Таким образом время скоро проходило. Два месяца как мы стояли в Париже. Мир был окончательно заключен. Наполеон формально отрекся от престола Франции и, сохраняя свой титул императора, был увезен на остров Эльбу в Средиземном море, переданный ему во владение.

Было очень жарко. В один прекрасный вечер я пошел в купальню на реке Сене. Купался довольно долго. Придя домой, я почувствовал сильную головную боль, лег в постель, заснул и потерял сознание; утром, человек мой, видя, что я не встаю, стал будить меня; а я без памяти и в сильном жару и бреду. Он доложил Дюпюитрену, который, придя, послал за фельдшером. Поставили синапизмы и шпанскую мушку. Человек мой побежал в полк донести о моей болезни. Полковой лекарь тотчас приехал; увидя Дюпюитрена, поговорил с ним и отправился, оставив меня на его попечения. Дня три я был без памяти, мне дали лекарства, и я две недели вылежал в постели. Горячку прервали, но напала сильнейшая лихорадка, и сделалась ужасная слабость. Генерал Потемкин, наш полковой командир, приезжал несколько раз навещать меня.

Так как вскоре приказано было выступить в поход в Шербург, чтоб оттуда всю первую гвардейскую дивизию отправить на русской эскадре, пришедшей для этого в Шербург, то генерал предложил мне остаться в Париже, при комиссии, которая должна собрать всех отлучившихся, а как императору, как шефу полка и обо всем доносили, и он знал от лейб-медика Виллие, который часто бывал у Дюпюитрена в гостях и видал меня, как постояльца, что я болен, но в надежных руках, приказал оставить меня при комиссии в Париже. Яков Алексеевич Потемкин с Дюпюитреном уговаривали меня, но я ни за что не соглашался, не понимая, что в этом была милость Государя и моя выгода и польза по службе, и говорил генералу: доложите Императору, что живой или мертвый, а я пойду с полком в Россию. Государь согласился и приказал назначить другого; назначили подпоручика Буйницкаго, и он получил крест и чин поручика. Молодость, молодость, прекрасная вещь, но большая глупость! Впрочем, мысль эта может быть и несправедлива, но последствия в моей жизни убедили меня, что мы действуем непроизвольно, а Высшая Воля и Провидение устраивают нашу судьбу помимо нас и ведут нас туда, где мы должны быть.

Простояв почти три месяца в Париже, первая гв. дивизия выступила на «Эвре» и «Кан» в Шербург. Лихорадка меня трясла через день. Как ни прискорбно мне было разставаться с семейством знаменитаго Дюпюитрена, любившаго меня как своего родного, но у меня было неодолимое желание возвратиться в Россию к любимому отцу, у котораго я остался один, ибо старший брат мой Андрей, вышедший из корпуса еще в 1812 году, был смертельно ранен в сражении под Бауценом и умер в госпитале, о чем я узнал в Париже от родственника, служившаго с ним в одном полку.

Сборы мои были не продолжительны. Лошадей моих осталась пара в вагенбурге; накануне выступления полка их привели ко мне; хозяин мой послал комиссионера купить мне упряжь и небольшую дорожную бричку; маршрут прислали из полка; но семья Дюпюитрена, задав мне на прощанье обед, со слезами проводила меня; и я, несмотря на все свое желание мое ехать в Россию, горько плакал, прощаясь с милым и дорогим мне семейством, которое было для меня столь благодетельным. Господин Дюпюитрен взял с меня слово, что я буду писать ему из Петербурга, и переписка, хотя и не частая, но раза по три или четыре в год, продолжалась до смерти Дюпюитрена, последовавшей в 1835 году, еще при жизни Карла X, с которым он был так дружен, что завещал Карлу три миллиона франков^[46]. Письма мои к нему, я начинал всегда словами: Mon cher et bien aime bienfaiteur...^[47]

Поход был не утомительный, я как больной ехал при штабе, и полковой лекарь лечил и кормил меня латинской кухней; вследствие ли леченья или от самаго похода, но лихорадка стала отставать, так что по приходе в Шербург я был здоров. Несколько дней мы ждали прихода из Англии нашей русской эскадры, на которой должны были плыть в Петербург. В Шербурге я был до крайности удивлен, увидев на другой день, что в небольшой гавани корабли стоят на земле, обставленные подпорками, а иные лежали на боку, и их чинили и конопатили, и море, вследствие отлива, удалилось от города верст на десять или более, а по дну морскому расхаживали люди, собирая в корзины раковины и улитки. С полудня начался прилив, с такою силой и скоростью, что вряд ли от волны можно ускакать на лошади. Вследствие прилива и отлива, военные корабли не могли подходить к городу, а бросали якорь на дальнем разстоянии.

Однажды днем, когда прилив был во всей силе, я был свидетелем удивительной сцены на одном купеческом корабле. Мачта оканчивается шпилем, толщиной вершка в три, длиной аршин в шесть, на конце котораго укреплен досчатый, плоский круг в диаметре вершков десяти. Не знаю, из любви ли к искусству или по другой какой причине, матрос взлезь по гладкому шпилю и сел на круг, потом встал на ноги, снял шляпу и стал кланяться стоявшей на набережной толпе народа, которая начала ему аплодировать. Тогда он снял с себя куртку, шаровары и сапоги; потом опять оделся, всем раскланялся, и по шпилю спустился головой вниз до сальника, а оттуда по канату на палубу. Во время всей проделки, сердце замирало, и дух захватывало, ожидая его падения с этой высоты. По окончании такого необыкновеннаго представления деньги посыпались ему на палубу, и вряд ли кто из всей толпы не подал ему свою лепту, даже из домов, где было множество зрителей по окнам, матросу посылали деньги, так что он собрал порядочную сумму.

Когда эскадра наша из двенадцати кораблей остановилась на дальном рейде, начались у нас переговоры на счет провизии во время нашего путешествия; нашему батальону назначено было садиться на 74 пушечный корабль «Память Св. Евстафия» и одной артиллерийской бригаде. На этом корабле находились: контр-адмирал Элиот, капитан Т., старший лейтенант Панафидин, лейтенант Веревкин (наш орловский дворянин) и другие, которых имена запамятовал. Флотские офицеры всей эскадры и слышать не хотели об уплате нами за стол; тогда генерал наш сказал: — Тогда мы будем угощать вас вином. Положили по сту рублей с каждаго офицера; и это составило порядочную сумму, имея в виду, что в полку было до пятидесяти офицеров. Генерал послал в Париж квартирмистра и казначея Лодомирскаго, который привез большой обоз вин и разных гастрономических и кондитерских припасов, так что стол и вина были великолепные.

Я продал в Шербурге своих лошадей и бричку. В назначенный день присланы с корабля баркасы, катера и шлюпки, которые стали перевозить наш батальон на корабль. Четыре пушки уже были перевезены, и батальон пошел по длинному молу, а я, как состоял в числе больных, нанял двух-весельную лодку, перенес все свои чемоданы и с двумя своими людьми отправился на рейд. Погода была свежая, ветер порядочный; по мере удаления от берега, валы запенились белыми гребнями, и лодка ныряла и прыгала по волнам, как щепка, так что мне стало страшно и я досадовал, для чего я не пошел с батальоном, для котораго были большие баркасы и катера. С большим трудом мы подвигались против ветра и волнения; и не зная, откуда ход и лестница на корабль, я подплыл к кораблю с подветренной стороны, где волнение было меньше и влез по трапу, т. е. где к наружным стенам корабля прибиты бруски и протянуты две веревки, за который хватаясь руками влезают на палубу. Когда я вступил на палубу, то страх мой пропал, видя, что этот левиафан даже не шевелится, когда лодка так и прыгает и мечется по волнам. Многие офицеры уже были на корабле, и мне указали мою койку, на второй палубе возле кают-компании между двумя чугунными пушками, посреди которых, как с правой, так и с левой стороны были офицерския койки, завешанныя парусиной. Расположившись там, как дома, я вошел в кают-компанию, где все собрались и даже играли в бостон, в шахматы и в шашки.

Не знаю, по какому случаю находился на нашем корабле еврей Гольдберг, хотя одетый и не в лапсердаке, но настоящий израиль. С ним офицеры играли в шашки, при чем, при выигрыше, он получал условленную плату, а проигрывая, должен был пить по небольшой рюмке морской воды; и случалось часто, что он принужден был уходить поспешно на нос корабля из-за рвоты, происходящей от морской воды.

Быв еще молод, я в карты не играл, а только в шахматы; водки и вина не пил, а занимался рисованьем и лазаньем по мачтам; на марс я лазил не хуже матросов; лазил, как называют матросы — в собачью дыру и до сальника, это высшее место мачты, откуда выставляется шпиль. Мне очень нравилось лежать на бушприте; это мачта на носу корабля, состоящая из двух толстых десяти аршинных бревен, выставленных на носу корабля под углом градусов 15, разставленных между собой на пол-аршина, а промежуток переплетается веревками, на которых во всю длину лежит собранный треугольный парус, по которому легко дойти до конца мачты, где я часто сидел и лежал как бы на воздухе и летел над морем. Сначала капитан корабля запретил было мне ходить на бушприт, но, увидев, что я и на мачты лазаю, махнул рукой.

В первый день, как мы поступили на корабль, когда за обедом подали нам черный хлеб и квас, то кают-компания огласилась криком «ура»! Контр-адмирал, комнаты коего были над нами, прислал узнать причину восторженнаго шума. Корабль быль двухдечный или двухпалубный, на первой мы жили между орудий, а на второй — весь наш батальон. Мы держали караул часовых, и дежурный по батальону должен был утром и вечером рапортовать адмиралу, который приглашал его обедать с собой. Лихорадка несколько раз у меня прекращалась, но, по невоздержанности в пище, опять начинала трепать, так что полковой врач за столом садился возле меня, отнимал вредныя кушанья я не давал много есть.

Когда с адмиральскаго стопушечнаго корабля дан был сигнал выступить эскадре в море и идти к берегам Англии, на корабле все засуетилось, стали поднимать якорь, вертеть шпиль (ворот) и корабль стал тихо подвигаться к месту, где опущен якорь. Меня все это занимало, и я с любопытством следил за всеми маневрами, как на палуба, так и на мачтах. По команде лейтенанта и свистку боцмана, матросы как кошки полезли по мачтам, приготовили паруса и по свистку спустили их с рей; ветер стал постепенно их надувать, и эта огромная машина, гордо и величественно поплыла по направлению ветра. Эскадра построилась в две колонны. Наш корабль был в правой колонне шестым, а еще шесть шли в полуверсте с левой стороны. Город Шербург находится на Атлантическом океане, гораздо южнее Ламаншскаго канала, отделяющего Англию от Франции, то переезд наш при тихой погоде продолжался трое суток. В канал мы шли ближе к английскому берегу, но и французский берег был у нас на виду. Па-де-Кале от Дувра до Кале тридцать верст. Пройдя Дувр, мы остановились у города Диль; берег был низкий, песчаный, и более версты до него корабли не могли подходить. На берег мы съехали на лодках, чтоб поесть английскаго росбифа. Император был уже в Лондоне. Генерал наш тотчас же отправился туда; многие также хотели съездить в Лондон; но начальство не позволило. Мы целую неделю простояли у г. Диля. Сочувствия к англичанам не было ни у офицеров, ни у солдат, ни у матросов.

Из Англии эскадра получила предписание идти в Петербург. Выйдя из Ламаншскаго канала, вступила в Немецкое море. Тут нас застало сильное волнение, так называемая мертвая зыбь; ветру почти не было, он был противный, и мы должны были лавировать, чтобы понемногу подаваться вперед. Волны были огромныя, как горы, так что в полуверсте лавирующий корабль совершенно скрывался от глаз, и виднелись только верхния части мачт, потом, всплывая на верх волны, при лавировании, так ложился на бок, что показывал почти всю подводную часть и на палубе не было возможности ходить. Тут у всех офицеров и солдат сделалась морская болезнь, — все лежали разслабленные, один лишь я из всех пехотинцев почему-то не подвергался этой несносной и мучительной болезни, а ходил по палубе, держась однако ж рукой за такелаж или за снасти, чтоб не поскользнуться и не упасть. Морские офицеры растолковали мне причину этой зыби: в океане на далеком разстоянии была буря, и ветер развел сильное волнение моря, взяв противоположное от нас направление, и заставил волноваться ту часть моря, на которую ветер даже не действовал. Трудно представить, что ощущает в эту зыбь человек, не привыкший к оной. Я так был любопытен, что входил на бушприт, ложился на парус, прикрепленный между двумя бревнами, выпущенными из носа корабля, и ощущал то же, что и на качелях, когда корабль поднимается на высокую волну и потом спускается на дно волны.

Мне очень хотелось выдержать шторм и бурю на корабле, чтоб иметь понятие о том, что человек испытывает во время бури и опасности между небом и водою, но ни в Немецком, ни в Балтийском морях ничего подобнаго не было. Зыбь прекратилась, подул попутный ветер, мы уже были в виду Ютландии; и тут я вполне убедился в реальности Галилеевой системы: плывши очень скоро, мне казалось, что будто корабль стоит на месте, а берега Ютландии бегут мимо нас.

Берега Ютландии очень низки, почему около берегов большия отмели. В один день, когда мы сели за стол обедать, вдруг почувствовали сильные толчки и колебания, так что бутылки и графины попадали на стол, и все в испуге вскочили; флотские офицеры выбежали на палубу, но вскоре возвратились и, сев опять обедать, объяснили, что течение так сильно, что сбило корабль с пути, и мы было сели на мель, но к счастию и ветер был настолько силен, что благополучно перетащил корабль через узкую мель.

К вечеру погода стала изменяться; туман стал ложиться довольно густой и к утру так сгустился, что капитан приказал бить рынду, т.е. звонить в колокол и бить в барабан, чтоб не столкнуться с кем-нибудь. В 7 часов я вышел на палубу; в колокол безпрестанно звонили; я подходил к носу по левому борту, как вдруг корабль ударился носом в какое-то небольшое одномачтовое судно; последовал треск и крики, что перед носом корабль показался в тумане. Удар пришелся в кормовую часть корабля, проходившаго с правой стороны; у нас поврежден был бушприт, а в судне пробита корма и сломана мачта; наш корабль продолжал свой путь как ни в чем не бывало, а бедное судно должно было поспешить к недалекому берегу, чтоб спастись или сесть на мель. При восходе солнца, туман разсеялся; эскадра стала в виду. Пошли переговоры флагами с адмиральским кораблем и, по окончании сигналов, последовал с адмиральскаго корабля выстрел ядром, которое саженях в пятидесяти запрыгало рикошетами по морю, что означало строгий выговор капитану.

Погода становилась лучше и лучше, наконец, перед входом в нескольких милях от Зунда, настал совершенный штиль. Море стало зеркалом. Жара страшная; ничто не двигалось; спустили парус для купанья; я хотел выкупаться, но доктор решительно схватил меня за руки и не пустил.

Штиль продолжался суток двое, и все корабли, как мертвые, стояли без движения, а между ними море бороздили шлюпки, кто по службе, кто в гости. Наконец по зеркальному морю пробежала рябь; начались приказы и разговоры сигналами; подул ветерок, и мы поплыли к Зунду. С левой стороны показался высокий гористый берег Норвегии, но к сожалению мы не пошли Бельтом, и Копенгаген остался для нас тэрра инкогнита. По мере движения нашего по Зунду, воды Немецкаго моря имели зеленоватый отлив, а при вступлении в Балтийское, цвет моря сделался бурым, и припоминая, что в географии ему приписано качество бурнаго, я надеялся, что нам придется выдержать шторм; но ожидание мое не сбылось. Видя громадность корабля, в котором помещалось более 1.500 людей и более 80 орудий большого калибра, высоту борта от воды, как мне казалось аршин 10 или 12, я не мог предполагать, что в бурю волны его кидают как щепку, а адмиральский 120 пушечный трехдечный «Голиаф» в полтора раза более других, я думал, не должен был бояться никакой бури.

Плавание наше по Балтийскому морю было спокойное, и никакой бури мы не испытали, а только пировали и попивали взятое на наши деньги вино из Парижа. Как я не пил ни водки, ни вина, то часто посмеивался над нашими и флотскими офицерами, которые порядочно подгуливали. Раз после обеда с шампанским и прочими винами и грогом или жженкой, некоторые вылезли на палубу в очень веселом расположена духа, и подпоручик князь Щербатов стал уверять, что он видит остров Борнгольм, тогда как нам пришлось еще два дня плыть до него. Этому дальновидению много смеялись, и в поговорку вошло, когда видишь пьянаго человека, то говорили: он видит Борнгольм! Другое морское выражение: — лег на дрейф также применено к пьяному человеку, потому что корабль, желая почему-либо остановиться, ставит так паруса, что ветер, дуя в тот и другой парус, противодействует ходу, корабль останавливается и только покачивается с боку на бок, как пьяный человек, то и стали говорить, что он лег на дрейф или дрейфует; и несмотря на дальновидение кн. Щербатова, мы не видали Борнгольма, пройдя мимо него ночью.

Наконец, мы благополучно прошли Финский залив и вступили в Кронштадт. Путешествие наше по морю продолжалось более месяца, после чего нас высадили в Ораниенбауме.

Публикуется по изданию: Русская Старина, 1908, т. 133, № 3, стр. 522-541, Оцифровка текста, html-верстка, подбор иллюстраций: Тимур Белов. Особая благодарность Максиму Борисову за предоставление книги. При использовании текста ссылка на эту страницу обязательна. 2013 г.